(19 августа 1944. За сутки до наступления)
Генерал-майор Пронин не спал третьи сутки, и воздух в его блиндаже, казалось, можно было резать ножом. Он был густым и тяжелым от запахов сырой земли, дешевой махорки, пота десятка офицеров и острого, нервного ожидания.
Пронин сидел, ссутулившись, над огромным столом, где под ярким светом единственной лампочки лежало главное поле боя – карта Генерального штаба.
Она была живой, эта карта: испещренная синими и красными линиями, она дышала, готовилась взорваться огнем и сталью.
Полог из мокрой плащ-палатки откинулся, и в блиндаж, сгибаясь, вошел начальник разведки, полковник Свиридов. Он был худым, высоким человеком, и его глаза, казалось, никогда не моргали.
– Товарищ генерал-майор, – сказал он тихо, подойдя к столу. – Только что допросили «языка». Взяли сегодня ночью. Ефрейтор из семьдесят шестой пехотной.
– И что поет эта пташка? – не поднимая головы, спросил Пронин. Его палец замер на синей линии немецких укреплений.
– Поет странную песню, – Свиридов разложил рядом с картой исписанный лист. – Клянется, что два дня назад в их сектор для усиления прибыла танковая дивизия СС «Великая Германия». Прячут в лесах, говорит. Ждут нашего удара.
В блиндаже наступила тишина. Даже шепот штабных офицеров за спиной замер. Дивизия СС. Это была элита вермахта. Ее появление здесь, на этом участке, рушило всю концепцию легкого прорыва.
Пронин медленно поднял голову. Его красные от бессонницы глаза впились в Свиридова.
– А что говорит наша авиаразведка? Что говорят партизаны?
– Ничего, – развел руками полковник. – Воздух молчит. Лес молчит. Ни одного подтверждения. Ни одного танка, ни одного лишнего грузовика. Партизаны Луминицы клянутся, что в том квадрате только тыловые обозы.
– Значит, ефрейтор врет. Дезертир, хочет жизнь себе купить.
– Или не врет, – нахмурился Свиридов. – Или это такая маскировка, которую мы еще не видели. Если там действительно сидят эсэсовцы, а мы ударим по ним танковым корпусом, как по румынам… будет мясорубка. Мы увязнем.
Пронин встал и прошелся по тесному блиндажу. Он подошел к стене, где висела другая карта – общая обстановка на фронте. Десятки стрел, сотни условных знаков.
Он смотрел на них, но видел не знаки. Он видел людей. Он видел танки лейтенанта Орлова, которые должны были войти в прорыв, как нож в масло. Он видел пехоту капитана Зубова, которая должна была штурмовать траншеи. Если ефрейтор говорил правду, то все они шли в ловушку.
«Думай, Пронин, думай…» – приказал он себе.
Он снова подошел к столу.
– Как он себя вел на допросе? – спросил он Свиридова.
– Уверенно. Смотрел в глаза. Повторял одно и то же, как заученный урок. Слишком уверенно для простого ефрейтора.
– Вот именно, – Пронин стукнул костяшками пальцев по столу. – Как заученный урок. Это дезинформация, Свиридов. Грамотная, хорошо подготовленная. Они знают, что мы берем «языков». Они подсунули нам этого ефрейтора, чтобы мы испугались. Чтобы мы засомневались и изменили направление главного удара. А они только этого и ждут.
Он посмотрел на полковника, и в его взгляде была холодная, несгибаемая уверенность.
– План остается в силе. Никаких изменений. Удар наносим там, где и планировали. По румынам. Передайте в штаб фронта: данные о дивизии СС считаю провокацией противника.
Свиридов молча кивнул и вышел.
Пронин снова остался один на один со своей картой. На миг, всего на один короткий миг, ледяное щупальце сомнения коснулось его сердца.
А что, если он ошибся? Цена этой ошибки – тысячи жизней. Он снова посмотрел на точку с названием Кишинёв. Город ждал. И он не мог подвести.
***
В то же самое время, в ста километрах от блиндажа Пронина, обер-лейтенант Эрих фон Лебек, командир роты вермахта, стоял на бруствере своей передовой траншеи и с удовлетворением смотрел в бинокль.
