Глава 1. Кислый собеседник
Мне здесь скучно, а без писем можно повеситься, научиться пить плохое крымское вино, сойтись с некрасивой и глупой женщиной.
~ Антон Чехов
Комбуча смотрела на меня через толстое стекло слепым медузообразным оком. Гриб плавал в пятилитровой банке, накрытой марлей, безмолвно смакуя духоту тропической ночи. Я знал, что он не ответит, но в его молчании находил больше понимания, чем во всех словах, которые здесь слышал.
Из зоны комфорта меня выбросило ударной волной. С тех пор, как шасси серебристо-фиолетового «Боинга» мэлендских авиалиний коснулось раскаленного асфальта Юпилучче, время спуталось, подобно проводам от старых наушников. Дни и ночи переплелись в липкую, апатичную полудрему, единственными ориентирами в которой пока еще оставались дешевый виски и заезженные мелодии из видавших виды колонок.
«Мне снилось, как я мыл руки яблочным мылом
У тебя дома, – только у тебя дома такое мыло –
Выпуская изо рта клубы дыма.
И все это было безумно красиво…» – строчки местного хита двадцатилетней давности настолько въелись в память, что я вряд ли когда-нибудь смогу их забыть.
Про яблочное мыло поют, вы только подумайте. Как будто не о чем больше.
– Ну что, – сказал я, тыча в банку пальцем, – опять молчишь? Или тебе тоже просто не нравится, как пахнет этот город?
Город действительно пах. Сладковатой гнилью перезрелых ананасов с рыночной площади, пылью, плавящимся битумом, амбровыми духами принцессы Камелии, которыми она щедро поливалась каждое утро, не щадя органы обоняния окружающих живых организмов, и еще чем-то звериным, пряным, намертво въевшимся в стены домов и кожу аборигенов. В Петербурге пахло сыростью, бензином и свежей выпечкой булочных. То был запах жизни. Здесь же застыл смрад томления.
Итак, меня зовут Влад. Я – казначей Королевства Мэленд. Звучит солидно, не правда ли? Как будто я хожу в камзоле, с золотыми ключами на поясе и храню в сундуках несметные богатства. На деле все мои сокровища – это кипы бумаг на мэлендском языке (который до сих пор кажется мне непроизносимым плодом греховной любви латыни, древнекитайского и старославянского) да калькулятор.
Каждое утро я выхожу из арендуемого для меня на деньги налогоплательщиков лофта и пешком направляюсь в самое сердце Юпилучче, подчиняясь неписаным законам местного социального поля.
Дворец не просто желтый, он цвета перезрелого манго. Того, что уже надкусан прожорливым тропическим червяком. Розовые крыши бесчисленных овальных башенок рвутся в выжженное солнцем бледно-голубое небо. Это не нежный розовый, а ядовито-малиновый, истерично кричащий, как скандальный попугай ара.
Весь этот мангово-зефирный кошмар обнесен массивным забором из потускневшей латуни. По замыслу ограждение должно было сиять, как золото, но вековая влажность и соленый воздух сделали свое дело: металл покрылся густой, болезненно-зеленой патиной, сквозь которую проступают грубые кованые завитки. Они напоминают то ли улиток-переростков, то ли застывшие в предсмертной агонии щупальца осьминога.
Прямо напротив, через узкую, вымощенную неровным булыжником мостовую, ютится его антипод: двухэтажный бревенчатый терем. Сюда, «на время ремонта», согнали кабинет министров. Ремонту этому, кажется, столько же лет, сколько и независимости Мэленда.
Если бы ад был не геенной огненной, а бюрократическим учреждением, он выглядел бы именно так. Терем – это позор королевства. Дерево когда-то было выкрашено в веселый голубой цвет, но теперь краска облупилась, обнажив седую, потрескавшуюся древесину. Резные ставни на окнах первого этажа покосились, а на втором и вовсе заколочены фанерой. С крыши, украшенной некогда затейливым гребнем, сейчас свисают лохмотья мха.
