Кряхтя, Гранин отложил в сторону ступку и поспешил в сторону
тяжелой дубовой двери, в которую уже колотили — неистово, громко,
нервно.
С трудом потянув на себя скрипучую ручку — в спине тут же что-то
хрустнуло, — он распахнул дверь и торопливо посторонился, пропуская
внутрь рослого детину, который бережно, как ребенка, нес на руках
окровавленную девицу.
В глаза бросились черные длинные пряди, алые пятна на некогда
белоснежной дорогой рубашке, потом он увидел и тонкие беспомощно
свесившиеся вниз руки, длинные ноги в мужских штанах.
— Ну и кого ты мне припер, Сема? — неласково спросил Гранин.
— Кого припер, того и спасай, Алексеич, — отрезал Семен.
Пока он аккуратно устраивал раненую на столе, Гранин успел
помыть руки наговоренной водой, а потом склонился над девицей и
споро разрезал белую рубашку. Корсета она не носила, затянув грудь
хлопковою перевязью, которая сейчас тоже была пропитана кровью. Под
грудью зияла аккуратная дырка, будто от шпаги.
— Ого, — удивился Гранин, — это как же ее так угораздило?
— Допрыгалась, вот и угораздило, — буркнул Сема и отошел
подальше, потому как от вида крови ему становилось дурно.
— А без сознания почему? По голове били?
— Может, и били, — рассеянно ответил Сема, — ты тут понежнее.
Дочка! — и он округлил глаза. — Ее на дуэли ранили.
Гранин ощупал голову пострадавшей и не удивился, обнаружив под
густыми волосами внушительную шишку.
— Какая дочка? Какая дуэль? Давно в вашей сумасшедшей столице
девчонки на дуэлях сражаются? — ничего не понял он.
— Это девица Лядова шпагой за деньги машет, — хмыкнул Сема, —
наемный дуэлянт, во!
— Рехнулись совсем, — меланхолично заключил Гранин. — А по
голове-то зачем?
— Ничего не знаю, Алексеич! У меня сия девица вне списков, но
мне ее приволокли канцлеровские лакеи и печать под нос сунули,
золоченую, семейную. Я спрашивать лишнего не стал, потому как разум
имею, но ты смотри, чтобы она у тебя тут дух не испустила. А то, не
ровен час, канцлер тебя сошлет в такую глушь, что ты и вовсе
человеческую речь забудешь.
— Куда уж глуше, — сердито возразил Гранин, который после
двадцати двух лет заключения в этой лечебнице уже и не представлял,
что значит свобода.
Он разводил карболку отваром березовой губки и настоем адамового
корня, слушал Сему вполуха, прикидывал, на какую длину зашло острие
и не задето ли легкое.
— И что же канцлер? — уточнил Гранин, доставая из-под чистой
тряпицы инструменты и раскладывая их перед собой. — Прям так и
сошлет за вздорную девицу?
Раненая оставалась без сознания, и он очень торопился провести
операцию, пока она не пришла в себя. Добавлять к сотрясению
дурманящих зелий не хотелось, девица и без того могла остаться без
памяти после такого удара по темечку.
— Тут такой казус, Алексеич, — Сема скинул обувку и, мягко
ступая по деревянным половицам босыми пятками, дотопал до лавки у
окна, на которую и рухнул своим недюжинным весом, что означало:
история будет долгой. — Эта Лядова, друг мой, скандальная личность,
всей столице известная. Ведет себя как драгун, даром что усов не
имеется. Девица — дочь вольного атамана Лядова, выросла при
казармах, к оружию с детства приучена. Батенька ее нраву свирепого,
но дочери всякое своевольство спускает с рук, и слышал я, что даже
поощряет подобное. А откуда у нее печать канцлера, да не абы какая,
а самая что ни на есть золотая, семейный круг, я знать не знаю. Вот
ты и объясни мне, Алексеич, какое такое кровное родство может
связывать эту девицу с великим канцлером, ведь всякому известно,
что с атаманом они враги вековечные.
От неожиданности Гранин коротко рассмеялся, а потом убрал с
бледного лица тяжелые пряди, разглядывая немного дикий, восточный
разрез глаз, взлетающие жгуче-черные брови, тонкий нервный нос и
капризные губы.
