Малый невольничий рынок работал уже
третий день. Всё самое ценное, редкое, заманчивое, свежее продано
ещё в первый день, средней руки товар разошелся на второй, и на
третий началась распродажа по бросовым ценам в надежде отбить хотя
бы половину стоимости рабов.
И малый рынок – место не самое
престижное.
Оптовые закупщики и зажиточные
горожане предпочитали большой рынок в центре. Владельцы элитных
борделей и искатели редкостей – закрытые аукционы. А на малом народ
попроще да поприжимистей собирался.
Люди ходили мимо витрины с живым
товаром, но лиц я не различала. К вечеру первого дня они слились в
одну пёструю, шевелящуюся массу, лениво ползущую в обе стороны. Оно
и к лучшему.
Посетители рынка хуже детей в
зверинце. Останавливались, глазели так, словно никогда прежде не
видели другого человека, тыкали пальцами, обсуждали. Бывало, и по
стеклу стучали, пытаясь вывести нас из сонного равнодушного
оцепенения, и между собой разговаривали громко, не стесняясь,
полагая, должно быть, что мы в этой прозрачной коробке ничего не
услышим.
Мы слышали. Только наше отношение,
наше мнение уже ничего не могли изменить.
Солнце стояло в зените, небо
безоблачное и в стеклянной клетке сегодня особенно душно. Витрина
заперта, вентиляция отвратительная, от острого запаха пота, моего и
оставшихся троих рабов, щипало в носу и к горлу подступала тошнота.
Ещё два дня и рынок закроется до следующего месяца. Пережить бы.
Переживу – и что дальше? Непроданные рабы хуже испортившихся
продуктов. Я слышала, несчастных сдавали за бесценок в шахты, на
стройки и на заводы, куда постоянно требовалась дешевая рабочая
сила. Невольникам и платить не надо: грязная подстилка в бараке да
миска похлебки – вот и все затраты.
Почему я не убила себя, как велел
храмовый устав, как завещано той, чьё тело остается непорочным до
конца бытия? Пока была возможность?
Трусиха.
Темный силуэт по ту сторону стекла
уже с минуту пристально меня разглядывал. Поначалу чужое внимание
смущало, тревожило и пугало, потом стало всё равно.
Человек шагнул вплотную к витрине.
Мужчина, волосы короткие, вроде не слишком стар и не слишком юн.
Больше ничего не различали мои слипающиеся, не желающие видеть
глаза. Незнакомец же провел раскрытой ладонью по стеклу, не касаясь
порядком заляпанной поверхности. И меня пробрал неожиданно холод,
накрыл ледяным плащом и, кажется, даже нагретый воздух в клетке
перестал сжиматься тисками на шее. Я не сдержала дрожи,
инстинктивно поёжилась, желая обхватить себя руками. А на размытом
пятне лица мне вдруг почудилась удовлетворенная усмешка. Затем
человек ушел.
Наверное, я на грани обморока от
духоты, жажды и голода, иначе откуда эти ощущения, не отличимые от
настоящих? Или на краю безумия.
Позади зазвучали шаги, звякнули
ключи, дважды щелкнул отпираемый замок.
– Прекрасный выбор, добрый господин,
– льстивый голос Шадора, торговца и мучителя, лился сладким медом.
– Редкой красоты дева да к тому же невинна, как в день своего
рождения.
– Лично проверяли?
– Что вы, что вы! – откровенной
насмешки Шадор то ли не заметил, то ли не счел нужным на неё
реагировать. – Она из храма непорочных дев в Сине, что был в
поверженной Феоссии, и не моим рукам прикасаться к телу
божественной сестры.
Не прикасался он, как же. И
невинность девушек проверял сам.
В ту мерзкую, бесконечно
унизительную минуту я впервые пожалела о своём малодушии. Яд
действовал быстро и безболезненно и, прими я ещё в храме крошечную
белую пилюлю, не стояла бы сейчас, едва одетая, пошатывающаяся от
усталости, в этой клетке на глазах зевак.
Широкая, волосатая лапища охранника
вытащила меня из витрины. Тело онемело от долгого выматывающего
стояния в одной позе, пол клетки был выше пола остальной части
маленького крытого павильона и я, делая одеревеневшими ногами шаг
наружу, запнулась о край дощатого настила. Не упала лишь благодаря
верзиле-охраннику, мертвой хваткой вцепившемуся в мой локоть.
Выпрямилась с трудом, морщась от боли в вывернутой руке.
