Знаю, я пожалею.
Знаю, что горечь сожалений неизбежна
так же, как восход солнца сменяет сумрак ночи.
Пожалею через несколько дней ли,
часов.
Или через несколько минут после
того, как дыхание выровняется, сердце умерит сумасшедший свой бег,
а затуманенный разум прояснится достаточно, чтобы в полной мере
осознать произошедшее.
Пока же ничто не имеет значения.
После.
Позже…
Он припадает к моим губам,
измученный жаждой путник, добравшийся наконец до живительного
источника. Не целует нежно, с мягкой страстью, как целовал прежде,
в те давние времена, когда мы оба были другими, но терзает жёстко,
грубо. И я не выдерживаю, срываюсь в эту пропасть. Отпускаю смятые
уголки большой вышитой шали, в которую куталась зябко в надежде
согреться – или отгородиться от него, явившегося в поздний час
незваного гостя. Шаль исчезает в сумраке, а я цепляюсь за него,
позволяю всё и отвечаю сама, неистово, без капли стыда, без тени
здравого смысла. Отмечаю сквозь мутный покров полузабытья, как он
рывком притискивает меня к двери, на мгновение вжимается своим
телом в моё и сразу отстраняется. Ладони поспешно, хаотично
скользят по ночной рубашке, пальцы сминают тонкую ткань, тянут
вверх, обнажая ноги. Пробегаются по бёдрам, подхватывают, резко
поднимая над полом. Гибкой лианой обвиваюсь вокруг мужчины, смыкаю
руки и ноги, ловлю единственную мысль, что просачивается сквозь
туман.
Только бы Мирелла не проснулась.
Только бы несдержанное наше
безумство не разбудило её, спящую безмятежно в соседней
комнате.
Губы пылают, кажется, до них нельзя
дотронуться и не обжечься при том, словно вся я обратилась в земное
воплощение огненного бога. Пытаюсь вдохнуть и не могу, воздух
пробирается в лёгкие колючими репейными шариками, не способными
восполнить нехватку кислорода.
Обстановка комнаты, скромная, тающая
в стальных предрассветных сумерках, плывёт. Он крепче прижимает
меня к себе, относит к кровати, по пути едва не задев расписанную
бледными цветами ширму, что стоит между постелью и почти потухшим
очагом. Укладывает поверх откинутого одеяла. Я могу вздохнуть как
должно, я получаю передышку, но теперь я сама не желаю
останавливаться. Не позволяю ему выпрямиться, тяну за ворот куртки
на себя, впиваюсь в губы, пью, покуда могу напиться, вынуждая
мужчину застыть надо мною в неудобной согнутой позе. Он
отстраняется первым, отводит мои руки и дёргает за ленты ночной
рубашки, распуская слабый узел. Рука ныряет в вырез, обхватывает
грудь, поглаживая, знакомясь заново.
Я переменилась.
И физическая моя оболочка, и всё,
что наполняло её изнутри, составляло меня такую, какой я была во
всякий момент своей жизни.
Заметит ли?
Поймёт ли, что тело моё не то, что
было в юности, не то, каким он его запомнил?
Если запомнил.
Были ведь и другие.
До.
После.
Не всякий мужчина способен хранить
верность одной женщине или подолгу обходиться без приятного
дамского общества.
Впрочем, нынче ему нет дела до
перемен во мне, внешних ли, внутренних. Убрав руку, приспускает
рубашку с плеча, но я отталкиваю его и снимаю ночное одеяние через
голову прежде, чем мужчину посетит великая идея разорвать лишнюю
преграду.
Белая ткань пеной оседает на
ковёр.
Минуту, томительную, дразнящую, он
рассматривает меня в рассеянном свете свечи, стоящей на столике
подле кровати. Я не отвожу взгляда, не пытаюсь прикрыться, но
смотрю в ответ прямо, без стеснения.
Чего мне стыдиться?
Не мне.
Не теперь.
И не под его тяжёлым изучающим
взором.
Наконец он выпрямляется, начинает
раздеваться сам. Каждое движение резкое, порывистое, детали тёмной
одежды падают хлопьями пепла рядом с ночной рубашкой. Он-то как раз
едва ли изменился, я тоже ощупываю его тело взглядом, по-прежнему
худощавое, жилистое, тронутое тренировками, ровно такое, каким
сохранилось в моей памяти.
