Особняк Орловых умел хранить секреты. Он впитывал их в свои стены из пористого камня, прятал под шелковыми обоями и хоронил в скрипучем паркете. Он дышал ими – тяжелым, затхлым воздухом, пахнущим застарелым страхом.
И смерть здесь была не гостьей, а привычной хозяйкой. Она гуляла по длинным коридорам, притрагивалась холодными пальцами к хрусталю люстр и оставляла следы на бархате портьер. Ее последним шедевром стал Аркадий Орлов. Седовласый, гордый Аркадий, который однажды вечером полетел с главной лестницы вниз головой. «Несчастный случай», – буркнули в полиции, быстренько оформили бумаги и уехали.
Но дом знал правду. Он помнил каждый звук – приглушенный крик, тяжелый удар о мраморные ступени, а потом – звенящую, абсолютную тишину. Тишину, в которой слышалось лишь удовлетворенное шипение старых теней.
И дом ждал. Ждал, когда появится тот, кто захочет услышать его шепот. Кто разгадает шифр, скрытый в игре света на холстах, и прочтет между строк старых писем не истории о балах и сделках, а хронику молчаливого предательства и тихой мести. А тень в глубине дома, столетиями оберегающая проклятие рода, уже потирала руки в предвкушении.
Игра началась.
Солнце в тот день решило, видимо, взять реванш за все хмурые дни начала осени. Оно палило с таким неистовым, почти личным усердием, что раскаленный подоконник в однокомнатной квартире-студии Ильи Прохорова стал абсолютно непригоден даже для королевских возлежаний его шотландской вислоухой кошки Маркизы. Та, изнывая от скуки и духоты, лишь лениво зевала, сверяя свою кошачью вечность с монотонным, раздражающе громким тиканьем настенных часов – подарка от бабушки, который Илья никак не мог заставить себя выбросить.
Воздух в комнате был густым и спертым, пахло пылью и старыми книгами. Пылинки, поднятые с очередного фолианта, плясали в столбе слепящего света, падающего из окна. Илья смахнул со лба капли пота, оставившие влажный след на рукаве старой, затертой до дыр домашней толстовки. Он с наслаждением выдохнул и отложил в сторону папку с завещанием купца третьей гильдии, датированным 1873 годом. Бумага была хрупкой, шершавой на ощупь, а выцветшие чернила складывались в витиеватые буквы, повествующие о раздаче милостыни по приходам и передаче лавки с ситцем племяннику.
Работа была кропотливой, умиротворяющей в своем роде. Она позволяла полностью отрешиться от настоящего, утонуть в чужом, давно отжившем мире. Но оплачивалась она скверно, до неприличия. Мысль о том, что в этом месяце придется снова откладывать на новый принтер – старый уже зажевывал листы с завидной регулярностью, – вызывала гнетущую тяжесть в желудке. Он с тоской посмотрел на стопку неоплаченных счетов, лежавших на краю стола, и почувствовал, как знакомое чувство безысходности снова сжимает горло. Коммуналка, кредит за ноутбук, корм для Маркизы… Иногда ему казалось, что он сам стал живым архивом – хранилищем собственных долгов и несбывшихся надежд.
Его спасал в такие минуты только чай. Ритуал заваривания, медленные, осмысленные движения. Керамическая кружка с изображением Шерлока Холмса, нелепый подарок коллег на тридцатилетие («Чтобы дедукцию включал!»), была его талисманом. Сейчас она испускала стойкий, душистый аромат бергамота, который хоть как-то перебивал запах старины и бедности. Илья сделал небольшой глоток, ощущая, как обжигающая жидкость разливается по телу, и закрыл глаза, пытаясь представить себе туманный Лондон и скрипку в каминной комнате на Бейкер-стрит, а не заляпанную каплями чая клавиатуру и вечно гудящий холодильник.
