Дождь в Петербурге был не водой, а жидкой, седой скорбью, размазывающей небо по крышам вязкой акварелью забвения. Он стекал по витринам дорогих антикварных лавок на Литейном, смывая позолоту с прошлого, смешивался с грязью тротуаров – этой вечной городской перхотью – и въедался в подошвы единственного посетителя, замершего перед витриной, полной пыльных чудес. Его звали Ардис. Или не звали вовсе. Имя было обрубком, зацепившимся за него при переходе, как тина за камень, выброшенный приливом на чужой берег. Здесь он был просто «тем, кто помогает». Помогает особенным образом, втискиваясь в щели между «было» и «уже никогда».
Витрина, запотевшая изнутри дыханием забытых вещей, отражала его лицо – бледное, с впадинами вместо щек, выеденными голодом первых месяцев и постоянной утечкой сил. Глаза цвета старого свинца, глубоко утонувшие в орбитах, словно пытаясь спрятаться от серости мира. В них не было привычного для живых блеска, лишь усталое знание, тяжелое, как свинцовый саван, облегающий душу. Ардис попал сюда не по своей воле. Не портал, не ритуал, не ошибка в заклинании. Просто щель. Миг между вздохом и выдохом вселенной, когда ткань реальности истончилась до дрожащей нити, и он, некромант Врат Безмолвия из мира Элидора, где смерть была лишь вратами в иной танец бытия, провалился сквозь нее, как игла сквозь карту. Очнулся здесь, в этом сыром, гремящем металлом и воем сирен мире, где смерть была не вратами, а тупиком, заваленным мусором окончательности. Где магия была детской сказкой на ночь, а его дар – либо клиническим безумием, либо проклятием, достойным костра.
Первые месяцы были кошмаром, вытравленным кислотой голода, страха и непонимания. Язык дался мучительно, через боль унижений и звериного отчаяния. Деньги… деньги здесь были кровью, текущей по венам города, его липкой, ржавой жизненной силой. Без них – смерть медленная, от холода и голода, еще более отвратительная для того, кто видел истинный лик Конца – не конец, а переход. И тогда Ардис нашел свой «рынок». Не на бирже, не в офисе. В тихих, пропахших воском и фальшивым утешением кабинетах похоронных бюро, в залах судебных заседаний по наследственным спорам, где ненависть витала гуще формальдегида, в темных уголках интернета, где отчаянье ищет последнюю соломинку, не понимая, что это удавка. Он стал Воскрешающим. За деньги.
Не тем громким воскресителем, о котором трубят газеты, сулящим вечность в пробирке. Нет. Тихим. Теневым. Для тех, чья душа прожжена насквозь потерей, кто готов заплатить любую цену, чтобы вернуть утраченное хоть на миг. Чтобы услышать последнее, несказанное «прости» от отца, унесенного инфарктом в разгар ссоры. Чтобы вырвать у внезапно скончавшегося партнера код от сейфа, словно больной зуб. Чтобы увидеть, действительно увидеть, улыбку ребенка, сбитого лихачом на глазах у матери. Чтобы просто… прикоснуться к холодной щеке еще раз, ощутив под пальцами не воск, а память о тепле. Каждый клиент – открытая рана в ткани мира, и Ардис научился в них копаться.
Клиент сегодняшний ждала его в крошечной, пропахшей ладаном и сладковатым тлением квартирке у Смоленского кладбища. Запах смерти здесь был не метафорой, а соседом, просачивающимся сквозь стены. Анна Петровна. Худая, как спичка после долгого горения, с глазами, выжженными горем дотла. Ее муж, Николай, скончался три дня назад от инсульта. Скоро похороны. Земля уже зияла сырым ртом. Она хотела… проститься. По-настоящему. Услышать его голос, а не эхо в собственной голове. Узнать, где он спрятал семейные сбережения – старый скряга не доверял банкам, словно предчувствуя, что бумажки переживут его. И еще… сказать ему, что прощает. Прощает ту женщину, Машу, о которой узнала только после его смерти из дневника, найденного в потаенном ящике старого секретера. Простить, чтобы самой не сгореть от яда обиды.
