Подпояска-лоза задрожала, несколько виноградин скатились по
ступеням боковой лестницы, порождая фонтанчики пыли. Заржина
прислушалась. Где-то там, внизу, на Кромке, плакали дети. Она
поспешно подобрала подол платья, вздыхая, заспешила к тропе между
мирами, чтобы сопроводить ребятню в чертоги Хлады. Душу омыла волна
злости: где стражи брата, почему они не следят за соблюдением
законов? Такое преступление наказывалось по всей строгости — ни
нежить, ни боги, ни боженята не смели уродовать чистые души. Детей,
которые пострадали от волшбы взрослых, незамедлительно переправляли
в лучшие миры, позволяя прожить жизнь заново.
Заржина едва не оскользнулась на виноградине, упавшей с
подпояски, поняла, что ей препятствует чья-то воля — «где это
видано, чтобы урожай вредил богине плодородия?» — и движением руки
развеяла туман, скрывающий Кромку. Двое мальчишек лет пяти-шести
стояли на обочине облачной дороги, всхлипывая и держась за руки.
Кровь из распоротых ладоней смешивалась, стягивала судьбы детей
неразрывными путами. На нижних ступенях лестницы, сжавшись в
неопрятный комок, сидела Стёжка-Дорожка. Над ней нависал
разозленный Чур.
— Ты действительно спятила или обеспамятела? — грозно вопрошал
он. — Никто не имеет права калечить детские судьбы! Кем ты себя
возомнила, швалья? Думаешь, Жива будет за тебя вступаться до
бесконечности? Еще раз поймаю — отведу к отцу и попрошу спустить на
тебя собак, чтобы они довершили начатое дело.
— Прекрати! — Заржина одернула брата по матери, разрываясь между
жалостью и гневом. — Она давным-давно потеряла разум. Угрозы не
достигнут цели, а если она их поймет, то сгинет в пучине ужаса.
— Она прикидывается, — отрывисто ответил Чур. — Соображает
получше многих. Ей выгодно строить из себя дурочку — любые пакости
сходят с рук. Я терпел, пока она не начала охотиться за детьми. Это
уже не первый случай.
Тяжелый ботинок пнул край изношенной юбки, свисающей со ступени.
Стёжка-Дорожка скорчилась еще сильнее, завыла, затряслась. Чур
выругался, повернулся к Заржине:
— Помоги. Я попробую перевязать нить.
Заржина кивнула, сняла платок, встряхнула, вынуждая затрепетать
вышитые яблоки и бордюр из лозы и колосков. На каменный парапет
легла скатерть-самобранка, явившая взорам яства и кубки с ключевой
водой.
— Идите сюда, дети, — позвала она.
Ребята повернули головы одновременно, уставились на нее с
удивлением.
— Идите сюда. Не стойте на дороге.
В светлоголовом львенке-оборотне трепетал невидимый простым
взором огонек магии. Слабенький, требующий подкормки оберегами и
ежедневных тренировок — или разгорится, или затухнет от ветра
будней. Не угадаешь. Второму ребенку — темноволосому, нахмуренному
— не досталось ни способностей к волшбе, ни таланта прорицания, ни
прочих даров богов. Обычный человек. Упрямый. Выносливый.
Чур вытащил кинжал из ножен. Ухватил светлоголового львенка за
локоть, поддел нить смешанной крови лезвием. Оборотень вскрикнул.
Стёжка зашевелилась на ступенях. Лицо, изуродованное жутким шрамом,
перекосила непонятная гримаса. Единственный, чудом уцелевший глаз
прищурился. Стёжка посмотрела на детей и хихикнула. Злорадный звук
заставил Заржину задуматься над словами сводного брата.
Стёжка-Дорожка обезумела до ее рождения, вскоре после разрыва
брачных уз Ярого и Живы. Боги первого круга, олицетворявшие войну и
жизнь, обвиняли друг друга во всех грехах, сотрясая миры, делили
единственного сына, искали союзников, устраивали склоки,
преследовали неугодных. С тех пор прошло много сотен лет. Народился
второй круг, за ним подоспел третий, разбавленный вкраплениями
людей-колдунов, в посмертии ставших боженятами. В Стёжке,
изуродованной псами Дикой Охоты, текла кровь Предвечных. Тела богов
были крепче людских, способны обходиться без воды и пищи,
оправляться от смертельных ранений и яда. Могла ли она обрести
ясный разум и расчетливо прикрываться завесой сумасшествия?
