Полина
– Ну что сказал врач, Поль? – голос
подруги, наполненный волнением, режет по незатянувшейся ране.
Щипаю себя за переносицу. Стараюсь
не разреветься, как маленькая. Мне даже думать о словах врача
больно. А пересказывать… Массирую виски, в которые впивается тысяча
иголочек. Перед глазами стоит лицо гинеколога, а в ушах стучит
набатом приговор.
Вероятность забеременеть в будущем
равна десяти процентам.
– П-о-о-о-о-ль, – подруга пытается
второй раз добиться моего адекватного ответа.
– Да мне нечего сказать тебе,
Светик. Хорошего мало. Стать матерью у меня процентов десять из
ста.
– Это все из-за того случая, да?
Угукаю. Прислоняю ключ к домофону и
захожу в прохладный подъезд.
– Кстати, ещё раз спасибо за
временный кров, Светик. Я это ценю и все ещё настаиваю…
– Если ты про деньги, то лучше
заткнись! Я не возьму ни копейки. Только цветы вовремя поливай. Я
пальму сантиметром измерила.
Смеюсь. Она могла, даже не
удивляет.
– Если честно, я не ожидала, что так
резко расселят нашу общагу и я останусь почти на улице.
Подруга в ответ недовольно
цыкает.
– Меня все равно не будет ещё три
месяца. Квартира в твоем полном распоряжении. Только без котов, у
меня аллергия. Ну ты в курсе.
Открываю рот, чтобы ответить, но мой
ответ тонет в громком плаче ребенка. От неожиданности телефон чуть
ли не вылетает из руки.
– Это что такое, Полин? – испуганный
голос подруги доносится сквозь шум в ушах.
Плач не прекращается. И раздается он
над моим этажом.
– Я перезвоню.
– Эй!
Светка не успевает договорить.
Прерываю звонок. Прислушиваюсь, а то, может, это кто-то из соседей
не в силах успокоить свое чадо. Но плач не прекращается, только
становится немного тише. А ещё я понимаю совершенно точно, что
ребенок не в квартире и, кроме его надрывного плача, ничего больше
не слышно.
Срываюсь с места и, перескакивая
через несколько ступенек, несусь наверх. Стопорюсь, когда вижу на
лестничной площадке переноску, из которой доносится хныканье. В
ушах долбит от пробежки, а я пытаюсь выровнять дыхание.
Осматриваю лестничную клетку на этаж
выше и ниже. На всякий случай даже поднимаюсь на полтора этажа.
Никого. Ребенок тут один. Лежит на холодном полу. В опасности.
Делаю неуверенный шаг к двери
кого-то из новых временных соседей, а у самой внутри все дрожит от
напряжения и страха.
Кто мог так поступить с крохой? Кто
мог оставить его одного тут?
Присаживаюсь на корточки и
приоткрываю пледик, которым прикрыли малыша. Ну хоть догадались,
что тут можно замерзнуть.
– Ты чей, малыш? – наклоняюсь над
переноской, в которой плачет крошка.
Изучаю покрасневшие серые глазки, а
внутри все сжимается. Ворочается тяжелым комом от волнения за
маленькую жизнь. Я не перестаю прислушиваться к звукам в подъезде.
Но мы тут все ещё вдвоем.
Никто не спешит забрать переноску с
ребенком.
Кроха снова заходится горьким плачем
и начинает извиваться.
– Ты, наверное, замерз? – трогаю
носик.
Сердце застывает, когда чувствую,
насколько он холодный.
– Боже, сколько ты тут уже лежишь,
если успел так замерзнуть? – поднимаю переноску и прижимаю к себе,
пытаясь передать хоть каплю своего тепла.
Не могу заставить себя достать
малыша из его маленького укрытия.
Да матерей, которые совершают
подобное, нужно садить на пожизненное! Что за гадина такое
сотворила?
Прикусываю губу до боли, чтобы не
зареветь вместе с ребенком. На вид ему не больше семи месяцев.
Совсем кроха, совсем беспомощный. Кто-то оставляет родных детей,
как ненужную вещь, а кого-то лишают надежды стать матерью.
К горлу подступает комок
разочарования и огорчения.
– Ну-ну, – качаю малыша, пытаюсь
успокоить, – я тебя не брошу, крошка. Мы найдем твою маму,
хорошо?
Непонятно, кого пытаюсь успокоить:
себя или ребенка.
