Вместе с отцом они латали треснувшую
ось телеги во дворе за избой, когда возле забора раздался глухой
стон. Подпрыгнув от неожиданности, мальчишка выронил на землю
рубанок, а его отец, выпрямившись, отер ладони о портки и
нахмурился. Жили они на отшибе поселения, как и полагалось жить
кузнецу и его семье, на опушке густого, темного леса, и до
ближайшей соседской избы ходу было порядочно.
— Тут постой, — обернувшись к сыну,
велел мужчина, поднял с земли тяжеленный топор и пошел обходить
избу.
Вестимо, мальчишка его не послушался
и побежал следом.
От реки сквозь лес поднимался
густой, влажный туман. Он расползался вдоль земли, поверх травы и
холодил босые ноги. В надвигавшихся вечерних сумерках каждый шорох
и скрип звучал гораздо страшнее, чем при свете дня.
Мальчишка сглотнул и, таясь,
выглянул из-за угла избы. Но тут же бросился вперед, потому что
увидал, как за невысоким забором на руки отцу осел мужчина с
багряным пятном на разорванной рубахе.
— Велел же тебе там остаться, —
недовольно цыкнул отец, завидев неугомонного помощника.
Незваный гость слабо застонал,
силясь что-то сказать, и, вздохнув, хозяин избы напрягся и
подхватил того на руки. Мальчишка увидал, что в руках мужчина из
последних сил стискивал увесистую, плотно набитую, ладно скроенную
мошну. Он выронил ее из-за толчка, когда поднялись они на крыльцо,
и в мешочке что-то глухо зазвенело. Но прежде, чем мальчишка успел
ее поднять да поглядеть, что внутри, его окликнули.
— Дверь подержи, — бросил ему отец,
боком проходя в сени. — Воду ставь греться да тряпки тащи, — велел
он, положив мужчину на ближайшую скамью.
Запыхавшийся мальчишка носился по
избе, собирая чистые тряпицы, которые выстирал нынче утром и
развесил сушиться, да таская воду в чан, поставленный им
греться.
— Храбр, пошевеливайся! – стегнул
отец, и мальчишка едва не подпрыгнул.
Хозяин избы тем временем разорвал
рубаху на груди незваного гостя, подбираясь к ране на боку,
оставленной чьим-то злым, острым ножом, и стащил с него добротные
сапоги из тонкой кожи. Сын подсунул тому тряпиц, притащил воды, и
мужчина принялся промывать рваные края пореза, смывать с кожи
засохшую грязь и кровь.
Незнакомец очнулся и застонал, когда
хозяин избы подступился и потревожил его рану.
— Я... я... — забормотал он в
неверном, горячечной бреду. — Мошна... отблагодарю...
серебром...
— Тихо ты, — недовольно прикрикнул
на него тот. — Еще помрешь.
Он крепко перевязал незваному гостю
бок, влил в рот добрую чарку травяного отвара, облачил в свою
чистую рубаху и укрыл тяжелым тулупом. И лишь тогда перевел дух,
утерев выступившую на лбу испарину.
— Поищи горшочек, что Верея седмицу
назад принесла, — сказал он сыну, который в то время ползал по
полу, собирая тряпкой воду и кровь и убирая учиненный в спешке
беспорядок.
— О какой мошне он толковал? —
спросил, когда Храбр притащил с полки пузатый, небольшой горшочек с
чем-то пахучим внутри.
— Он на крыльце ее обронил. Я разом,
— стремительно мальчишка сбегал в сени и вернулся с тяжеленной
мошной, которую ему пришлось прижать к груди двумя руками, чтобы
дотащить до лавки.
Когда развязали шнурки и заглянули
внутрь, то оказалось, что мошна была доверху набита серебром да
диковинными, разноцветными камушками – Храбр таких отродясь не
видал. Они блестели и перевались даже в тусклом свете лучины, и
словно манили, притягивали взор так, что не оторвать было.
Мальчишке помстилось даже, что диковинные камушки с ним говорили,
нашептывали в уши страшные слова на чужом языке.
Вздрогнув, отец Храбра поспешно
затянул шнурок тугим узлом да упрятал мошну в сундук, укрыв поверх
белеными холстинами.
— Никому об том не болтай. Никому! —
строго велел Храбру и окинул лежавшего на лавке мужчину каким-то
новым, странным взглядом. — И кого токмо Сварог на наш порог
подбросил... добро, мать твоя с Ладкой к бабке в гости ушли...
