Холодный пот разбудил его прежде, чем собственный крик.
Алексей Гордеев резко сел на койке, сердце колотилось выстукивая сумасшедший ритм. В ушах стоял оглушительный гул отголосок реального звука, пришедшего из кошмара. Не сна. Это было воспоминание. Надежное, как скала, и острое, как осколок стекла.
Вой сирены. Грохот. Пламя, вырывающееся из окон третьего этажа. Ее лицо за закопченным стеклом… Его пальцы, скользящие по раскаленной ручке аварийного выхода…
Он провел ладонью по лицу, смахивая влагу, которая могла быть как потом, так и слезами. Комнатка сторожа в заброшенном складе была погружена во мрак, нарушаемый только мерцающим зеленым светом монитора системы наблюдения. Тишина. Глухая, давящая тишина, которая наступает в три часа ночи, когда кажется, что весь мир вымер.
Он встал, босые ноги ощутили ледяной прилив цементного пола. Налил воды из пластиковой бутылки. Рука дрожала, и капли пролились на серую майку.
– Соберись, Гордеев. Тебя нет в том огне. Тебя нет там уже пять лет.
Именно тогда, в тот самый момент, когда он попытался убедить себя в этом, мониторы вдруг зашипели и погасли. Не как при отключении электричества, а будто их поглотила изнутри густая, черная жижа. Одновременно из рации на столе вырвался не звук, а нечто иное – детский шепот, растянутый и искаженный, словно запись, замедленная до неузнаваемости.
«…па-а-па…?»
Ледяная игла вошла в позвоночник. Это не было сломанной проводкой или помехами. Это приходило извне. Из того самого места, куда он пытался не смотреть даже в мыслях.
Он схватил фонарь. Луч выхватил из тьмы груды старых ящиков, свисающие с потолка провода. Пусто. Но чувство… было знакомым. За ним наблюдали. Не камеры, не живой человек. Нечто большее. Нечто, для чего стены и двери не были преградой.
Он медленно повернулся, ведя лучом по периметру. В дальнем углу, где раньше была лишь грязь и паутина, теперь виднелась трещина. Не обычная трещина в стене. Она была черной, маслянистой, и казалось, вела в какую-то немыслимую глубину. Из нее сочился легкий парок, и в воздухе запахло озоном и старым прахом.
Алексей сделал шаг назад, инстинктивно подняв руки в защитной позе. И в этот миг его взгляд упал на лужу на полу.
Вода не растекалась. Она собралась в идеально круглую, дрожащую лужицу. И в ее темной поверхности отражалось не низкое потолочное перекрытие, а совсем другой потолок – белый, с узорчатой лепниной, и с него свисала изящная хрустальная люстра.
Потолок его старой квартиры. Той самой, что сгорела.
Из трещины в стене донесся тихий звук. Шаги. Кто-то маленький и босой шел по мокрому полу.
Фонарь в его руке затрещал и погас.
Он остался в полной темноте. Одновременно с этим рация замолкла. Тишина обрушилась на него всей своей физической тяжестью. И где-то совсем рядом, в двух шагах, он услышал сдавленный, детский вздох.
И понял, что он не один.
Сознание возвращалось обрывками. Сначала холодный линолеум под босыми ногами. Потом запах. Едкий, химический, перебивающий привычные ароматы пыли и затхлости. Горелая проводка.
Алексей стоял посреди своей каморки, не в силах вспомнить, как он оказался на ногах. Сердце все еще бешено колотилось, отдаваясь глухой болью в висках. Темнота была абсолютной, густой, как смола. Только слабый свет луны, пробивавшийся через запыленное окно, выхватывал из мрака очертания стула, стола с мертвыми мониторами.
Тишина.
Та самая, звенящая, неестественная тишина, что наступает после катастрофы. Ни гула машин с улицы, ни скрипа старых балок. Ничего.
Он потянулся к выключателю. Щелчок ничего не изменил.
