– Перун! Ты выйдешь к столу, аль снести снедь тебе сюда? – Женский голос, густой и звучный, как мед, прозвучал из-за двери в горницу.
Ахалвин, кого с легкой руки Иринга в этих краях нарекли новым, грозным именем Перун, отозвался:
– Выйду, хозяйка. Благодарствую, что позвала.
Он с усилием поднялся с жесткой лавки, опираясь на правую руку. Левая, все еще недвижимая и туго перетянутая чистым холстом, висела в перевязи. «Легкая рука Иринга», – мысленно усмехнулся он. Более зловещей иронии было трудно придумать. Одно имя маркграфа, подручного самого Аттилы, заставляло трепетать целые королевства, а он, Ахалвин-Сигурд-Перун, был его «милостью» спрятан в глухом славянском селе у самой границы известного мира.
Неделю назад его, полумертвого, с копейной раной под лопаткой, привезли сюда. Мокруша, молодая вдова-знахарка, приняла его и буквально поставила на ноги своими травами, заговорами и неусыпной заботой.
Он поправил на себе простую холщовую рубаху и вышел в общую горницу.
Дом был добротным, по местным меркам даже богатым – четыре комнаты, сходящиеся к общей печи-каменке, что жарко топилась в центре дома. Одну из комнат Мокруша отвела под больных да рожениц – его нынешнюю обитель. За столом уже никого не было; хозяйка, примостившись у печи, подала ему миску дымящейся овсяной каши с куском баранины – не скупилась, ведь гунны заплатили за его постой столько, что можно было кормить все село.
Закончив с трапезой и поблагодарив хозяйку, он вышел во двор. Отлеживать бока уже наскучило, тело, привыкшее к труду и битвам, требовало дела.
– Мокруша, а есть ли в хозяйстве работа для мужика? – спросил он, глядя на залитое утренним солнцем подворье.
– Как не быть работы, – отозвалась она, вынося ведро. – Тяжело вдове одной управиться. Вон, дрова не колоты лежат. Судислав мой мал еще, седьмой годок только пошел, да и когда ему – с утра до ночи овец пасет. А у меня и своих дел невпроворот.
– Неси топор, хозяйка. Буду кашу твою отрабатывать.
– Да ведь уплачено за все сполна! Где это видано, чтобы благородные господа дрова кололи… Да еще с раной!
– Неси, неси. Вторая-то рука здорова. А топор – он и мужику, и воину в руку ложится одинаково.
Мокруша, хмыкнув, но не переча, принесла тяжелый рабочий топорище. Перун упер чурбан в плаху, примерился и нанес один точный, мощный удар. Древесина с хрустом разлетелась на две идеальные половинки. Но вместе с ней – с коротким, жалким треском – лопнула и железная головица топора, отлетев в сторону.
– Хороший был топор, – с искренней грустью вздохнула Мокруша, подбирая обломки. – Сколько зим служил верой-правдой, не ломался…
Перун смутился, но тут же выпрямился.
– Не кручинься, дело поправимое. Скажи, где у вас кузница?
– Известно где. Вон, за селом, у реки.
Взяв обломки, он направился к указанному месту.
Кузница Сварослава стояла на отшибе, у самой воды. Возле низкого сруба дымился горн, звенел молот. Сам кузнец, могучий детина с окладистой бородой и умными, хитроватыми глазами, отер пот со лба.
– Сварог в помощь, мастер, – поздоровался Перун, показывая обломки топора.
Кузнец окинул его опытным взглядом, оценивая и рану, и осанку.
– И тебе не хворать, чужестранец. Видать, топор наш слабоват оказался для твоей богатырской длани. Починить – починю. Иль новый продать могу. Только учти – лучше этого он не будет.
– А почему так? – спросил Перун, осматриваясь вокруг.
– Руда наша, мил-человек, не в пример привозной, крепости не дает, – вздохнул Сварослав. – Из чего делаем, то и получается. Бей снова со всей дури – и новый сломается. Оружие мы из своей руды и не делаем – пропадешь с таким в бою. Для него железо покупаем, дорогое. А на мужицкий топор – куда уж… Так что учись сноровку иметь, с учетом здешних порядков.
