День в Чернигове рождался из серого тумана, ползущего с Десны. Он приносил с собой сырость, запах тины и гниющих листьев, но в кузнице на краю посада уже много часов царил свой, иной мир. Мир огня, железа и нечеловеческого напряжения.
В центре этого мира, у самого горна, стоявшего подобно злому идолу, двигалась фигура Яромира. Ему было всего восемнадцать зим, но тело его уже успело утратить юношескую мягкость, превратившись в сплетение жилистых, рельефных мышц, выкованных не меньшим трудом, чем полоса стали на наковальне. Капли пота, смешиваясь с сажей, стекали по его лицу, оставляя темные дорожки на скулах и шее. Его длинные русые волосы, стянутые на затылке кожаным ремешком, намокли и прилипли к голове.
БУМ!
Тяжелый молот в его руке взлетал, на мгновение замирая в высшей точке, и с оглушительным ревом обрушивался на раскаленный добела кусок железа. Искры, словно рой огненных пчел, разлетались во все стороны, шипя, гасли на влажном земляном полу или на его кожаном фартуке.
БУМ!
Это был ритм его жизни. Каждый удар – это выдох. Каждый взмах – вдох. Он не думал о форме будущего лемеха для плуга или наконечника для стрелы. Каждый удар был для него шагом. Шагом от бессилия. Шагом к надежде, пусть даже самой призрачной. В грохоте металла он топил свои мысли, глушил отчаяние, которое ледяным змеем шевелилось в груди, стоило ему лишь на миг остановиться.
«Еще удар, – шептал он себе. – Еще монета».
Влас, хозяин кузни, здоровенный, похожий на медведя мужик с седой бородой, испачканной сажей, молча наблюдал за ним из угла. Он помнил отца Яромира, Ратибора, – лихого и смелого дружинника, павшего в степной стычке с печенегами. Он видел, как растет этот парень. Сперва мальчишкой приходил смотреть на огонь, потом начал помогать таскать уголь, а теперь работал за троих, не зная устали.
– Хватит на сегодня, парень, – пробасил Влас, подходя ближе. – Загонишь себя в могилу раньше времени. Железо подождет.
Яромир выпрямился, тяжело дыша. Жар от горна опалял лицо. Он опустил молот, и тот с глухим стуком упал на землю.
– Мне нужны деньги, Влас, – хрипло ответил он, не глядя на кузнеца. Его взгляд был устремлен в остывающий кусок металла.
– Я знаю, – Влас вздохнул, и его вздох был подобен скрипу старых мехов. – Всякий знает про хворь твоей матери, Агнии. Но мертвый сын ей не помощник. Вот, держи. – Он протянул Яромиру несколько мелких медных монет. – Это больше, чем ты заработал.
Яромир на мгновение сжал кулак, но затем разжал его и молча взял деньги. Его руки, покрытые сетью застарелых шрамов от ожогов и свежими, кровоточащими мозолями, дрожали от усталости.
– Спасибо, – коротко бросил он и, не переодеваясь, вышел из душной, жаркой кузницы на улицу.
Холодный, влажный воздух ударил в лицо, заставив поежиться. Но он не пошел домой. Его путь лежал дальше, к реке. Работа в кузнице давала слишком мало. Ему нужно было больше. Всегда больше.
Берег Десны встретил его унылым пейзажем. Низкое небо, казалось, давило на плечи. Редкие ивы склонили свои голые ветви к темной, лениво текущей воде. Здесь, на отмели, где река намывала богатые залежи жирной синей глины, уже работало несколько человек. Согнувшись в три погибели, они стояли по колено в холодной воде и грязи, загребая тяжелую, липкую массу в плетеные короба. Работа для нищих, отверженных, тех, у кого не осталось ничего, кроме силы в руках.
Яромир без слов скинул рубаху, оставшись в одних портах, и шагнул в ледяную воду. Тело обожгло холодом, заставив на миг перехватить дыхание. Но он лишь стиснул зубы и взялся за лопату, оставленную кем-то на берегу.
Скрип лопаты, вгрызающейся в глину. Тяжесть мокрой земли, отрываемой от речного дна. Монотонная, тупая боль в пояснице, в плечах, в ногах, которые уже через час начало сводить от холода. Но он продолжал.