Когда мне было одиннадцать, я решил
уйти из дома. Острый семейный период болезненно прошёлся по моему
самолюбию: отец целыми днями пропадал на работе, стараясь как можно
скорее распрощаться с многочисленными долгами; мама, всецело
погружённая в домашний быт, разрывалась между нами шестерыми. Нет,
вы не ослышались. Нас действительно было шестеро: четыре сыночка и
две лапочки-дочки — родители на заре своей бытности постарались.
Поэтому дома всегда было людно, шумно и суетно. По большей части
меня это даже устраивало: под общий гам можно было проворачивать
свои делишки и не особо париться из-за вероятности быть пойманным.
Но временами даже мне хотелось внимания, желательно приправленного
признанием моей гениальности и неповторимости, но тут уж как
повезёт. В такие моменты я стандартно начинал творить
беспредел.
Даже записку оставил, написанную
идеально ровным почерком: «Я ухожу». Потом, правда, немного подумав
и пожалев родителей, которые по моему дерзкому плану должны были
крайне огорчиться, добавил: «С любовью, Рома». Но, к глубочайшему
разочарованию, записку нашла не мама, а старший брат. Стас. Изогнув
губы в кривой ухмылке, он воздел руки к потолку и торжественно
произнёс:
— Ну наконец-то! Первая светлая
мысль за одиннадцать лет!
И прежде чем я успел придумать
достойный ответ, четырнадцатилетний Стас уже успел вытащить из
шкафа сумку и начал скидывать в неё мои вещи. Через пять минут к
нему присоединился Дамир, второй из братьев, в результате чего
большая спортивная сумка была укомплектована настолько, что я
попросту не смог оторвать её от пола. Оскорблённый в своих самых
лучших чувствах, я решил, что эти двое не заслуживают свободы от
моей компании ещё как минимум лет пять, и предпочёл остаться дома и
делать их жизнь как можно более невыносимой. С праведным гневом у
меня всегда всё было в порядке. И лишь разбирая сумку, я обнаружил
на дне две огромные гантели, ибо нефиг…
Вот так вот бесславно закончился мой
побег из дома, который до сих пор любили припоминать мне во время
семейных сборищ. При этом Стас не забывал шумно вздыхать, будто бы
говоря: «А счастье было так возможно».
Так вот, к чему это всё? Я не умею
нормально просить о поддержке, внимании, заботе и прочей
сентиментальщине. У меня вообще трудности с выражением чувств, и
смею заметить, что зачастую это не моя проблема, а окружающих. Без
разницы, сколько лет прошло со дня моего рождения — год, десять или
двадцать, — но я никогда напрямую не попрошу о помощи. Что,
впрочем, совершенно не отменяет потребности временами ощущать, что
тебя принимают и ты кому-то нужен.
В это утро я испытывал нечто
подобное. Хмурое питерское небо изменило себе, уступив права
нечастому гостю здешних мест — яркому солнечному свету, что априори
заставляло меня ощущать себя графом Дракулой пополам со старухой
Шапокляк. В то время как народ радостно шагал по улице, улыбаясь
тёплым лучам яркого июльского солнца, я взирал на мир из окна своей
квартиры, испытывая очередной приступ мизантропии.
И от этой хандры было лишь одно
лекарство. Рука потянулась к телефону, нажимая на иконку со
звёздочкой. Избранные контакты. Пара движений пальцем по экрану — и
знакомый до исступления номер, который я и без того знал наизусть
(но сей факт так и останется исключительно между вами и мной), пара
гудков — и негромкое: «Да».
— Я решил, что утро добрым без меня
не бывает, — улыбаясь во все тридцать два зуба, сообщил я Соне.
И плевать, что между нами четыре
часа разницы во времени и тысячи километров расстояния.
Вместо привычного смешливого
фырканья в трубке вдруг повисла пауза, которая мне не понравилась.
Было в ней что-то неправильное.
