Вечерний сумрак медленно проникал сквозь высокие, арочные окна старинного особняка, окрашивая пыльную мебель и потемневшие от времени картины в оттенки густой синевы. Снаружи шелестел ветер в кронах вековых дубов, создавая зловещую симфонию, которую Аделаида всегда невольно связывала с атмосферой этого дома. В гостиной, залитой приглушенным светом старинной люстры, сидела Аделаида. Ей было шесть лет, но взгляд ее, казалось, впитал в себя больше, чем дозволялось ее возрасту. Ее тонкие пальцы, испачканные чернилами, нервно перебирали кусок вышитого шелка, лежавшего у нее на коленях. На ткани расцветали алые маки, вышитые шелковыми нитями разных оттенков. Каждый лепесток был вышит с пугающей точностью, почти болезненной детализацией, напоминая застывшие капли крови.
Она давно знала, что маки – это не просто цветы. Они были символом. Символом их семьи, их истории, их… особенного предназначения. Сегодня был особенный вечер. Она чувствовала это каждой клеточкой своего маленького тела.
Отец, Элиас, сидел напротив, в большом кресле с высокой спинкой, обитом потертым бархатом. Его темные глаза, казалось, пронизывали насквозь, видели то, что скрывалось глубоко внутри нее. Он молчал, как всегда, но его присутствие давило, окутывало комнату тяжелой, почти осязаемой аурой. Его рука, покоившаяся на подлокотнике кресла, была большой, сильной, с длинными, тонкими пальцами. Он редко говорил, но его молчание было красноречивее любых слов, оно было наполнено невысказанными требованиями, ожиданиями и обещаниями.
Тишину прервал тихий треск поленьев в камине. Аделаида подняла голову, посмотрев на отца. Он не двигался.
– Папа? – тихо спросила она, ее голос дрожал.
Элиас медленно повернул голову, его взгляд задержался на ней. Он не улыбался. Он вообще редко улыбался.
– Сегодня, Аделаида, ты узнаешь правду, – произнес он низким, бархатистым голосом.
Аделаида почувствовала, как ее сердце забилось чаще. Она боялась, но в то же время испытывала странное, почти болезненное любопытство. Она ждала этого момента всю свою жизнь.
– Какую правду, папа? – прошептала она, сжимая шелк в руках.
Элиас встал, его высокая фигура возвышалась над ней. Он подошел к окну и посмотрел на темнеющий сад.
– Правду о нас, Аделаида. О нашей семье. О нашем предназначении.
Он помолчал, словно собираясь с мыслями.
– Мы не такие, как все, – продолжил он, не поворачиваясь к ней. – Наша семья… она особенная.
Аделаида знала это. Она чувствовала это всегда. Видела по странным взглядам слуг, по шепоткам, доносившимся из комнат, когда она проходила мимо. Она видела страх в глазах некоторых гостей, приходивших в их дом.
– Что это значит, папа? – спросила она снова.
Элиас повернулся к ней. В его глазах мелькнул какой-то странный огонь.
– Это значит, Аделаида, что мы… берем то, что хотим. И не позволяем никому встать у нас на пути.
Он подошел к ней и протянул руку.
– Пойдем со мной.
Аделаида встала, ее ноги казались ватными. Она взяла его руку. Его прикосновение было холодным, но твердым. Он повел ее к двери.
Они прошли по длинному коридору, мимо портретов ее предков. Строгие лица, устремленные вдаль. Она знала их имена, их истории. Истории, которые ей рассказывали ночью, перед сном. Истории о силе, о власти, о… жестокости.
Они спустились по винтовой лестнице, ведущей в подвал. Чем ниже они спускались, тем холоднее становилось. Запах сырости и плесени проникал в легкие. Аделаида поежилась.
– Мне холодно, папа, – прошептала она.
– Ты привыкнешь, – ответил Элиас, не замедляя шага.
Он открыл тяжелую, железную дверь в конце лестницы. Холодный, сырой воздух обволакивал их, проникая под кожу. Подвал был освещен лишь несколькими тусклыми лампами, висевшими под потолком. В полумраке скрывались странные, пугающие предметы. Аделаида никогда не видела этого места раньше.
