Синица в руке

Если в полнолуние ведьма просидит ночь под небом в чем мать родила, то сможет родить дитя от лунного света, – так говорилось в сказках. – То же – если в жаркий полдень, когда солнце в зените, пройдет нагишом через хлебное поле. Такое дитя будет красивее и удачливее прочих, но рожденному от луны нельзя работать при ярком солнышке, а солнечному – выходить из дому в лунные ночи: светила ревнивы и могут изурочить чужого.

Как знать: может, в этом и была доля правды? Молодой барин был сыном звездного неба, меня же он звал солнышком. Может, оттого и протянулась меж нами нить, что в каждом из нас было немного небесного света?

«Пустое, – отзывался насмешливый голосок в моей голове. – Вы оба просто люди, а небесный свет есть в каждом: всяк зачинается и родится под солнцем либо луной».

Я велела голосу замолчать, хотя понимала: то был голос рассудка.

Все началось еще до нас, и я чувствовала, а он знал: разум, оплодотворенный мечтой, может вынашивать и порождать миры – призрачные и недолговечные, как туман, или плотные и живучие, как деревья в лесу. Творя их, мы следуем своей природе, а потому, думая, вспоминая, проливая слезы, я создавала эту мечту во плоти. Ткала ее из нитей, что выпряла из собственных дум, лепила из слов, как из тягучего воска, ковала молотом своей ярости, добела раскалив отчаянием. Резала из неподатливого букового корня, как тот давний оберег, – понимая, что на сей раз корнем была я сама.

Для этого знания в мире не было слов. Мы могли бы сделаться частями целого, он – моими очами, я – его руками, но каждый из нас видел в себе изъян и опасность и спасал другого от самого себя.

Любить кого-то сильнее, чем себя, – проклятие не только себе, но и тому, кого любишь.

Осень в тот год была ранней и ненастной: со святого Лукаша с неба нет-нет да падал мокрый снег пополам с дождем. На Задушинки* выл ветер, гоня тучи по небу и задувая лампады на могилках. Надо думать, бесприютным душам во дворе было зябко, а потому они спешили тайком проникнуть в дом сквозь оставленную в двери щель.

– А уж ночью мертвые соберутся в костел на мессу, – говорила бабка Магда. – Кто умер добрым христианином, тот им и остается. Отец Матей отслужит, вечная ему память. Помянет всех святых, чтоб заступились на небе за своих крестников...

Нынешней ночью никто не засиживался при лучине: ни мужик, чинящий упряжь или порванные поршни, ни баба с шитьем. Всехсвятская* ночь была не нашим временем: не людским, временем тех, кто ушел и вернулся. В эту ночь люди старались не выходить из дому, а матери забирали детей из люлек и клали при себе: и самой не подыматься, и за дите спокойнее, и мертвой бабушке не будет нужды петь внуку колыбельную, после которой он не проснется. Вечером каждая семья трапезничала за столом, стараясь не говорить громко и не двигаться резко, чтобы не задеть ненароком тех, кто незримо сидел средь родных или стоял за их спинами. На столе оставляли до утра миски с едой, крынки с молоком и пивом, даже чарки с водкой. Проснувшись до свету, можно было услышать шорохи и шаги, а обнаружив наутро, что пищи убыло, всяк был волен грешить хоть на явившихся с того света предков, хоть на расхрабрившихся мышей. Если ж никто не пришел за угощением, – тоже не беда: утром пищу и питье несли прямиком на погост.

В ночь всех святых многие готовились видеть странные сны: равновесие, что и так держалось на тоненькой ниточке, сбилось вовсе, и тот свет смешивался с этим. Мертвые родственники являлись во сне предупредить живых: будет лихо, – хотя куда уж дальше? Они хотели как лучше и тревожились о нас по-своему, однако всяк знал: нельзя следовать за умершими и брать что-либо из их рук. Моя давняя подруга Ленка всю неделю ходила с заговоренной красной ниткой на запястье: готовая со дня на день родить, она была для душ что фонарь для бабочек.