– Кажется, время пришло, – из-за неплотно закрытой двери донесся
приглушенный голос матери. – Мэри скоро стукнет восемнадцать.
Дальше тянуть нельзя.
Мэрилит, которая как раз несла на кухню стопку тарелок, замерла
на месте. Подслушивать старших нехорошо. Но если речь идет про тебя
– лучше подслушай. И сделай так, чтобы никто об этом не узнал.
– Ты точно решила? – голос тетушки Фарлор, скрипучий от
старости, был еле слышен. Мэрилит пришлось прижать ухо к двери,
чтобы различить отдельные слова. – Обратного пути может и не
быть.
Печальный вздох мамы мог посоперничать по громкости с ворчанием
пожилой няни.
– Думаешь, мне это по нраву? Она моя дочь, как-никак! Но если не
отослать ее сейчас, последствия могут быть катастрофическими.
Пострадают люди, бизнес... даже целый город!
Дальше можно было не слушать. Мать упомянула про бизнес –
значит, дело серьезное. Если бы кто-то спросил Августину Уэнсби,
кем она дорожила больше, своими детьми или своей гостиницей на
берегу моря, она бы не сразу нашлась с ответом. А Мэрилит, ко всему
прочему, была старшим ребенком – а первые дети, как и блины, часто
бывают неидеальными.
– Решать тебе, конечно, – сварливо проскрипела кухарка. – Вот
только сомневаюсь, что она вернется домой...
От неожиданности Мэри разжала пальцы, и вся стопка тарелок
рухнула вниз, прервав интригующий диалог на столь драматичном
моменте. Звон бьющейся посуды прокатился по отелю; осколки
фарфоровой посуды еще продолжали скакать по полу, а Мэрилит уже
бежала со всех ног по направлению к лестнице.
Она взлетела на четвертый этаж и заперлась в своей спальне.
Семья Уэнсби, а также несколько преданных делу работников жили
здесь же, под самой крышей. Августина не признавала роскошь и не
приучала к ней детей: пока приезжие отдыхали в прохладных, шикарно
обставленных комнатах на нижних этажах, владельцы гостиницы были
вынуждены обитать в гораздо более скромных условиях.
Мэри легла на постель, пытаясь унять бешено стучащее сердце. Ей
хотелось бегать, кричать, что-то доказывать... но подобное
поведение еще ни разу не помогло добиться желаемого – лишь
приводило присутствующих в ужас.
Мэрилит отличалась от других людей, и сама это прекрасно
понимала. Собственная уникальность, уходящая корнями в нечто чуждое
и необъяснимое, преследовала ее с юного возраста, разверзнув
непреодолимую пропасть между ней и другими детьми. Живущие по
соседству девочки не брали ее в игры, а начинающие уличные
хулиганы, наводящие шорох на всю округу, цепенели и прятались по
углам, стоило маленькой Мэри возникнуть на горизонте.
Ровесники боялись ее страстно и беспричинно, распуская о ней
слухи, больше напоминающие страшные городские легенды. Услышав пару
из них, Мэри преисполнилась мрачной гордости. В остальном же
собственная популярность ее не интересовала.
С родными братьями (их у Мэрилит было трое), ситуация обстояла
чуточку лучше. Доверчивые белобрысые ребятишки, старшему из которых
недавно исполнилось двенадцать, а младшему только-только стукнуло
восемь, ее уважали, но держались на почтительно-далеком расстоянии.
Помимо одной крови, у них с Мэри было мало общего: когда все дети
Уэнсби собирались вместе, черноволосая Мэрилит с идеальной осанкой
и бесстрастным выражением лица смотрелась среди них инородно; как
молоденькая овчарка с хорошей родословной, затесавшаяся в стаю
беспородных дворняжек.
Что касается Августины, то она любила свою дочь. Она так обычно
и говорила: «Я тебя люблю, Мэри, но...». Произносилось это
неизменно строгим, всегда чуточку усталым голосом, и в конце фразы
неизменно возникало вездесущее «но».
«Я тебя люблю, Мэри, но давай ты теперь будешь работать на
кухне, подальше от наших гостей».
