1
Спустя пару лет после отъезда из России N прислала скан пленки: я сижу на паркете с мокрыми волосами. За большим окном – Чистые пруды, стеклянная застройка, пьяные панки и шахматисты. От солнца я щурю близорукие глаза, в руках – Новый Завет в мягкой синей обложке, кажется, я стащила его из мормонского отеля.
Днем мы обычно обедали за счет компании, в которой работала N: ковырялись в панцирях улиток, макали клубнику в растопленный шоколад, пили «Вдову Клико». Вечера проводили на крыше, там пили пиво и любовались высоткой на Баррикадной, которая в солнечные дни отражала персиковый закат. После в тесном баре на Чистых – от входа до стойки пять метров – пили куба-либре: ром, кола, лайм, лед, короткая черная трубочка. Сначала по одной, потом N обязательно кто-нибудь хотел угостить, а мне коктейль доставался по дефолту. Ночами там было не протолкнуться – сотрудники «Газпрома» праздновали конец рабочего дня. Все они смотрели на N, N танцевала под Trio Matomoros, закинув руки за голову, и аккуратно, чтобы не задеть посетителей, качала бедрами. Она замечательно танцевала. После пятого, шестого, седьмого коктейля мы садились на ее бирюзовый ретромопед и с улюлюканьем летели к третьему кольцу.
N показывала мне работы итальянских мастеров. С полки она брала Гомбриха и разворачивала вклейку с «Весной» Боттичелли. Она разглядывала прозрачные одежды граций и водила пальцем по линиям, образованным жестами и положением фигур. Эти треугольники, говорила N, создают красоту и динамику полотна.
Еще N просила читать ей вслух. Потея от смущения, я открывала на телефоне «Тихий Дон» и, не помня себя, читала. N лежала закрыв глаза и слушала.
2
Бывало, N предлагала мне померить ее платье. Она носила платья на бретельках, платья с короткими рукавами и высоким воротом, платья с рукавами-фонариками. У нее не было ни джинсов, ни брюк, потому что, объясняла N, платья для девочек, а она – девочка-девочка. До N я не знала ни одной женщины, которая носит только платья. Летом N не надевала нижнее белье, когда я это заметила, она сказала, что трусы не дают ей дышать. В ее платьях я выглядела ужасно: комковатая девушка пытается быть сексапильной. Я ненавидела себя за это и нарочито игриво посылала N воздушный поцелуй. N смеялась и говорила, что когда-нибудь я обязательно найду свое платье, и тогда мне не нужны будут ни шорты, ни джинсы, ни трусы.
3
N не знала меры и порой допивалась до черного экрана. Такие часы были особенно опасны для нее: N продолжала двигаться, разговаривать и пить, но ее зрачки застывали и события развивались где-то там, в одурманенном мозге. N смотрела свое внутреннее кино и взахлеб хохотала.
Иногда N исчезала. На сутки, трое, не отвечала на мои сообщения, я боялась, что она попала в беду. Я приходила в квартиру, где N снимала комнату, ложилась на матрас, ждала и перебирала варианты ее гибели: убийство, авария, падение с высоты, передозировка, самоубийство. N возвращалась, похмельная, мне казалось, сквозь ее глаза цвета весеннего льда бьет свет, такого света в мире не было до появления N.
Однажды N завела себе парня с гоночной тачкой; он жал триста, и я чувствовала, как в моем животе крутит холодная волна, а затылок вжимается в подголовник. Когда N шла к нему на свидание, я представляла бурую кашу, в которой блестят осколки костей и пайетки с платья N. Зависая на пожарной лестнице, по которой мы залезали на крышу, я смотрела вниз и прикидывала: что можно сломать, упав с высоты четвертого этажа. Когда N не отвечала на мои сообщения, я воображала ее ноги на асфальте: длинная царапина на правой щиколотке, беззащитная кожа на левой подошве, слетевшая с нее босоножка лежит среди бархатцев и анютиных глазок. Я переводила свой внутренний взгляд на слипшиеся волосы, мне не хотелось видеть ее лица. Маруся, наша общая знакомая, однажды проснулась в центре копировальных услуг за МКАД. Укрывшись собственным платьем, она лежала на диване для посетителей, а на столах спали пятеро незнакомых мужчин. Когда N пропадала, я вспоминала Марусю и думала, что ей повезло, ведь она осталась жива.
