Дорога в Белоцерковский была такой же ухабистой, как и десять лет назад. Автобус подпрыгивал на колдобинах, заставляя Анну крепче вцепляться в сиденье. За окном мелькали знакомые пейзажи: бесконечные поля, редкие перелески, покосившиеся деревянные заборы. Все то же. Как будто время здесь остановилось.
Она приехала.
Автобус резко затормозил на площади перед полуразрушенным ДК с облезлой табличкой «Белоцерковский. Основан в 1892 году». Анна схватила рюкзак и вышла, ощущая на себе тяжелые взгляды редких прохожих. Они узнали ее. Конечно, узнали. В такой дыре все помнят всех, особенно тех, кто уехал и не спешил возвращаться.
– Анна Соколова? – хриплый голос заставил ее обернуться.
Из тени автобусной остановки вышел пожилой мужчина в выцветшей телогрейке. Дед Кузьма, местный сторож. В его глазах мелькнуло что-то между удивлением и неодобрением.
– Да, это я.
– Бабушкин дом опять твой, значит? – Он крякнул, плюнул под ноги. – Ну, смотри… Там давно никто не жил.
– Я знаю.
Он что-то пробормотал себе под нос и махнул рукой в сторону улицы, ведущей к лесу.
– Иди, если решила. Только на закате не шляйся.
– Почему?
Дед Кузьма нахмурился, словно она спросила что-то само собой разумеющееся.
– Кукомои поют.
Он развернулся и заковылял прочь, оставив Анну с неприятным холодком под лопатками.
Бабушкин дом стоял на окраине, в пяти минутах ходьбы от леса. Когда-то он казался ей огромным, теперь же выглядел жалким: облупившаяся краска, покосившееся крыльцо, заросший бурьяном двор. Анна толкнула калитку – скрип был таким же, как в детстве.
Ключ, который прислал нотариус, с трудом повернулся в замке. Внутри пахло пылью, сыростью и чем-то еще – горьковатым, как полынь. Она бросила рюкзак на пол и огляделась.
Все осталось на своих местах.
Старый буфет с треснувшим стеклом. Выцветшие занавески. Фотографии на стене, где она, маленькая, стоит между дедом и бабушкой. А рядом… пустое место. Там была еще одна фотография. Кто-то ее снял.
Анна подошла к окну. За ним темнел лес.
Первая ночь в старом доме выдалась беспокойной. Ветер шевелил ветки деревьев за окном, скрипели половицы, и ей чудилось, что кто-то ходит по двору. Анна ворочалась, пытаясь заглушить тревогу.
А потом она услышала.
Пение.
Не птичье – слишком мелодичное, слишком… осознанное. Оно лилось откуда-то из темноты, заставляя волосы на руках встать дыбом. Анна замерла, прислушиваясь.
Звук приближался.
Она вскочила с кровати и подбежала к окну. Во дворе никого. Но пение не прекращалось – теперь оно казалось совсем близко, прямо под окном.
Сердце колотилось так, что вот-вот выпрыгнет из груди. Анна схватила фонарик и выбежала на крыльцо.
– Кто здесь?!
Тишина.
Только ветер шелестит листьями, да где-то вдалеке кричит сова.
А потом – шорох.
Черная тень метнулась у забора.
Лохмотья.
Пустое лицо.
И снова это пение – теперь уже пронзительное, почти человеческое.
Анна отшатнулась, споткнулась о ступеньку и упала. Когда она подняла голову, во дворе никого не было.
Но на земле, у самых ступенек, лежал клочок черной ткани.
Гнилой.
Теплой.
Как будто только что сорванный с чего-то живого.
Утром пришел Максим.
Он стоял на пороге, высокий, угрюмый, с тенью невысказанных слов в глазах.
– Слышал, ты вернулась.
Анна скрестила руки на груди.
– И что, пришел поприветствовать?
– Пришел предупредить. – Его голос был жестким. – Уезжай, Аня. Пока не стало поздно.
– Почему?
– Потому что кукомои уже знают, что ты здесь.
Он посмотрел на клочок черной ткани, который она неосознанно сжимала в руке, и его лицо стало каменным.
– И теперь они придут за тобой.
