1891 год, 3 июня, 23 часа 11
минут
Германская империя, резиденция
французского дипломата в Берлине Жана‑Пьера Дюбуа
Ох уж эти поздние визиты… Хоть бы
раз звонок в дверь после десяти часов вечера принес с собою что‑то
хорошее. Письмо от доброго друга. Посылку с цветами или сладостями.
Да хотя бы простой заблудший путник постучался бы, чтоб справиться,
как выйти на Унтер‑ден‑Линден, чтобы сесть в конку, – я была бы
лишь рада помочь!
Но не с моим счастьем,
разумеется.
Софи и малютка Андре мирно спали в
кроватках, горничная Кристина давно ушла домой, а кухарка фрау
Кремер и вовсе взяла нынче выходной – собиралась поехать к сестре.
Я же, как бывало часто, засиделась со словарями: не могла позволить
себе лечь спать, покуда не переведу с немецкого на французский все
двадцать три страницы – обязательную норму, что сама для себя
установила.
Однако все это имело значение до
злосчастного звонка в дверь. С ним все мысли вылетели из головы,
заставив внутренне сжаться и судорожно перебирать в уме варианты,
кто бы это мог быть.
Супруг две недели назад покинул
Берлин по служебным надобностям, которые у местных властей могут
вызвать вопросы, – еще и оттого мне было не по себе.
И снова звонок…
Я заставила себя собраться. Вложила
карандаш, как закладку, меж страницами словаря, намереваясь
вернуться к нему минутой позже, стянула со спинки стула шаль и
накинула на плечи. Поторопилась в переднюю, чтобы открыть. Однако
уже на лестнице услышала звенящий от возмущения голос Бланш, нашей
няни, беседующей с незнакомцами.
И незнакомцы эти мне не понравились
сей же час, как только я их увидела.
Было их четверо человек, ворвавшихся
в нашу крохотную переднюю, оставивших следы грязи на новом
ковре.
– Фрау Дюбуа, полагаю? – вопросил
один из них, грубо оттолкнув к стене бедняжку Бланш, ему
препятствующую.
Этот, очевидно, был главным –
высокий светловолосый немец с военной выправкой, одетый тем не
менее в штатское. На вид, должно быть, около тридцати пяти. Тонкие
губы, сложенные в обманчивой полуулыбке, и бесцветные внимательные
глаза на сухом, вытянутом, как у англичан, лице.
Я плотнее запахнула шаль и
попыталась сохранить самообладание.
– Мадам Дюбуа, – веско поправила я.
– Мой муж – французский дипломат, и нынче он в отъезде. Что здесь
происходит?
Тонкие губы искривились в еще более
мерзкой улыбке:
– Нам отлично известно, кто вы,
мадам Дюбуа, и кто ваш муж. У нас приказ, извольте подчиниться.
Он помахал в воздухе бумажкой, но в
руки ее дать и не подумал. Только велел безотлагательным тоном:
– Собирайтесь немедля, можете взять
с собою два чемодана. Да сами оденьтесь потеплее: прохладное в этом
году выдалось лето, а дорога нам предстоит неблизкая.
Сказать, что испугалась, – значит
ничего не сказать. Мне казалось, сердце сейчас выскочит из груди!
Тем удивительнее, почему мой голос звучал неожиданно твердо:
– Вы не имеете права нас трогать! Мы
французские подданные. Сомневаюсь, что ваше начальство, кем бы оно
ни было, хочет проблем с Парижем!
И, теряя всякую надежду, ахнула,
когда один из незнакомцев – низенький, рыжий, с неаккуратными
обвисшими усами – вдруг отодвинул полу сюртука. Под ним в полутьме
прихожей блеснула рукоять револьвера. Бланш вскрикнула и закрыла
руками рот. А рыжий тип, злорадно осклабившись, вынул револьвер и
медленно поднялся ко мне по лестнице.
Я тяжело сглотнула, когда ледяное
дуло револьвера уперлось в мою шею чуть выше ключицы.
– Плевать мы хотели на твой Париж,
куколка, – вкрадчиво произнес рыжий мне на ухо.
Блондин его не остановил. Спросил
только:
– Есть еще кто в доме?
– Никого, – громче, чем следовало,
ответила я.
И мысленно молила Софи проснуться и
спрятаться с малышом хотя бы под кровать… Я учила ее этому, много
раз объясняла, что делать, если случится что‑то подобное, – но она
еще так мала!
