Дождь хлестал по лобовому стеклу потрёпанной «Приоры». Лил он с такой силой, будто небеса решили смыть с земли все следы человеческого существования. Марк Сомов сидел на заднем сиденье, наблюдая, как серые потоки воды смешиваются с ржавыми подтёками на бетонных фасадах панельных домов. Металлический привкус разложения и забытых надежд пропитывал воздух так густо, что казалось, его можно было прощупать руками.
Водитель, нервозный мужчина средних лет с вечно дергающимся левым глазом, в третий раз взглянул в зеркало заднего вида. Его пальцы барабанили по рулю в беспокойном ритме, а на лбу выступили капельки пота, хотя погода, была прохладной.
– Слушай, мужик, – пробормотал хриплым голосом таксист, не поворачивая головы. – А ты точно хочешь остаться здесь? Я могу довезти обратно до станции, денег не возьму. Честное слово.
Марк молча разглядывал заколоченные витрины магазинов, пустые улицы, по которым лишь изредка пробегали одинокие фигуры в промокших плащах. Посёлок встречал именно таким, каким он его и представлял, городом-призраком, застывшим во времени после краха всего, во что когда-то верили его жители.
Зареченск. Это имя на карте было похоже на стёршуюся надпись на надгробии. Когда-то, в эпоху, что теперь кажется позабытой, он был крепким промышленным кулаком, гордо вбитым в приграничные земли Советского Союза. Завод-гигант, дымил день и ночь, его ритм был пульсом города. Строили его на совесть, как и всё тогда, монументально, с размахом, на века.
С развалом великой страны Зареченск, как сироту, перебросили через новую границу, в состав государства-побратима, ставшего вдруг независимым и далёким. И всё рассыпалось. Единый промышленный организм был разорван, экономические связи оборваны, как ненужные провода. Завод, лишённый снабжения и смысла замер. Цеха начали вставать на плановый ремонт, а потом остановились навечно.
Город начал медленно умирать. Сначала уехала молодёжь, потом потянулись за лучшей долей квалифицированные специалисты. Позже закрылись кинотеатр, дом культуры, библиотека… Оставшиеся жители будто впали в коллективную спячку, агонию, растянутую на десятилетия. Оконные стекла в пятиэтажках мутнели, штукатурка осыпалась, обнажая кирпичную кладку, как рёбра скелета. Улицы, рассчитанные на гул машин и спешащих на смену рабочих, теперь были пустынны и безмолвны, лишь ветер гонял по ним перекати-поле из пыли и обрывков газет.
И главное, что его приграничное положение, когда-то бывшее преимуществом, стало проклятием. Он висел на самом краю, на отшибе, забытый и старыми хозяевами, и новыми. Сюда не доходили инвестиции, сюда не заглядывала власть. Зареченск превратился в серую, безликую дыру, место, куда предпочитали не смотреть. Жизнь здесь замерла на отметке «девяностые», но без той лихорадочной энергии, а в состоянии глубокого, беспросветного ступора.
