Присядьте. Придвиньтесь ближе к огню. Его трепетный свет – единственная надёжная граница между нами и тем, что ждёт за кольцом тьмы. Приглушите свои фонарики. Пусть их слепые глаза угаснут. Они не помогут вам там, где мы окажемся мысленным взором. Их свет может привлечь внимание. А внимание – это последнее, чего мы хотим.
И, пожалуйста, постарайтесь не смотреть слишком часто в непроглядную темень леса за моей спиной. Если же вы всё-таки посмотрите и заметите, что отблески пламени на стволах деревьев гаснут на секунду дольше, чем должны, – отвернитесь. Просто знайте: если вы заметите движение в чаще, глубже, чем должно быть… Это не ваше воображение.
Если ветер внезапно стихнет, а шелест листвы продолжится – перестаньте дышать и сосчитайте до десяти. Если шелест не совпадёт с ритмом вашего сердца – закройте глаза. Иногда оно уходит, если не чувствует, что на него смотрят.
И ещё… Если вы почувствуете лёгкий, сладковато-гнилостный запах, которого не было секунду назад, словно кто-то разломил рядом спелую, червивую падаль… Не подавайте вида. Не оборачивайтесь. Просто слушайте мой голос. Держитесь за него, как за спасительную верёвку.
Эта история – не для слабонервных. Она не из тех, что щекочут нервы перед сном. Она цепляется за душу, как репейник, прорастает в памяти корнями похуже древесных. Её рассказал мне мой дед. Его голос срывался на шёпот, а взгляд метался по углам комнаты, будто выискивал щели, через которые может подслушать сама тьма. Щели, которые, как я потом убедилась, в нашем старом доме действительно были.
Однажды, в середине рассказа, он резко замолк, схватил мою руку и приложил свой палец к моему запястью.
«Тише, – просипел он. – Слышишь?»
Я услышала. Между ударами моего собственного сердца проскальзывал другой, чуждый ритм – медленный, влажный, словно капли, падающие в лужу из чего-то большого. Он шёл не из комнаты. Он шёл из-под пола. Дед посмотрел на меня и медленно, очень медленно, покачал головой. Больше он в тот вечер не сказал ни слова.
Эта история не записана ни в одном семейном альбоме. Любые попытки запечатлеть её на бумаге заканчивались странным образом: чернила расплывались чёрной плесенью, а на плёнке диктофона оставалось лишь монотонное, наводящее тоску шипение.
Мой дядя, большой любитель технологий, попытался записать её на видеокамеру. На плёнке осталось лишь его лицо, искажённое ужасом, и его беззвучный крик. А позади, в идеально чистом, отполированном стекле буфета, отражалось нечто, что не должно было находиться в гостиной.
Нечто большое, покрытое влажной коркой грязи и ила, с длинными, скрюченными ветвями вместо конечностей. И самое ужасное – оно было абсолютно неподвижно. Оно просто стояло и наблюдало. Камера сгорела через час после записи.
Эту историю можно только передать из уст в уста. Шёпотом, с оглядкой, как заклинание или проклятие. И с каждым пересказом тишина после неё становится всё гуще, будто воздух в комнате наполняется невидимой шерстью, а шелест деревьев – многозначительнее.
После того, как я закончу, когда вы пойдёте домой, вы можете заметить, что тени стали чуть гуще, а звуки – чуть приглушённее. Не пугайтесь. Это просто значит, что история прижилась. Она теперь с вами. И она… слушает.
Она зовётся «То, что шепчет в чащобе».
И это не просто шёпот. Это звук, похожий на трение чего-то влажного и огромного о кору тысячелетнего дерева. Это голос, у которого нет губ, но есть множество ртов. Голос, который не слышат ушами – он возникает прямо в сознании, холодный и влажный, как ползучий мох по камню.
Он не говорит слова – он вкладывает в тебя образы: ощущение скользкой чешуи о голую кожу, невыносимую тяжесть на груди, словно на тебя присел кто-то невидимый, вкус ржавчины и тления на языке, внезапное, парализующее воспоминание о том, как тонешь в чёрной, как чернила, воде.
