Глава 1: Тень на лестнице
Звук в петербургском дворе-колодце живёт своей, отдельной жизнью. Он рождается у чугунных ворот, отражается от глухих, покрытых лишаём стен и умирает под серым лоскутом неба. Шаги здесь звучат преувеличенно, гулко, словно кто-то бьёт в огромный, выложенный брусчаткой барабан. Алиса знала наизусть акустику своего двора: вот проскрипели колёса детской коляски соседки с третьего этажа, вот глухо хлопнула дверца машины, а вот – чужие, неторопливые шаги. Слишком медленные. Слишком размеренные.
Она замерла у мольберта, затаив дыхание. Руки, испачканные умброй и кармином, застыли над холстом. В тесной квартире на пятом этаже, где острый запах льняного масла и скипидара смешивался с вечной петербургской сыростью, любой посторонний звук был вторжением. Шаги затихли где-то внизу, у парадной. Алиса выдохнула, пытаясь убедить себя, что это всего лишь паранойя – старый, уродливый шрам, который начинал ныть в такие вот промозглые осенние вечера.
Три года. Целых три года она верила, что свободна. Три года лжи самой себе. После Кирилла, чья любовь была как удавка, медленно затягивающаяся вокруг шеи, она сбежала в Петербург, оборвала все нити, связывавшие её с прошлым. Он был художником, как и она, но его талант был в манипуляции – он видел в её картинах отражение своей души, утверждал, что они принадлежат ему. "Твои тени – мои, Алиса. Ты рисуешь меня, даже не зная этого", – говорил он, и его глаза горели фанатичным огнём. Она ушла, когда его "забота" переросла в контроль, в слежку, в угрозы. Новый город, новая жизнь – но шрамы не заживают так просто.
Она вернулась к работе. На картине проступало женское лицо, растворяющееся в глубоких тенях, но глаза – широко раскрытые, полные первобытного ужаса – смотрели прямо на зрителя, обвиняя и умоляя одновременно. За последние недели её холсты превратились в дневник её страхов. Кисть, казалось, знала о ней больше, чем она сама осмеливалась признать. Женщина на полотне была не просто образом – она была предупреждением, эхом тех ночей, когда Алиса просыпалась от ощущения чужого взгляда.
Алиса отложила кисть и вытерла руки о старый, забрызганный краской фартук. Взгляд скользнул к окну. За мутным от капель стеклом низкое северное небо давило на мокрые крыши. Не было ни дождя, ни теней в привычном понимании – лишь ровная, всепроникающая серость, которая стирала границы между зданиями, небом и водой в канале. Город казался выцветшей акварелью, лишённой объёма и надежды. Она вспомнила, как в детстве, в маленьком провинциальном городе, рисовала яркие пейзажи, полные солнца, но жизнь научила её теням. Кирилл усилил это – его присутствие было как пятно чёрной туши, расползающееся по холсту её жизни.
Она заставила себя отвернуться и прошла на кухню. На столе лежала стопка испорченных эскизов, которые она собиралась выбросить. Лица, силуэты, тени – каждый набросок был зеркалом её страха. Она рисовала их неосознанно, словно кто-то другой водил её рукой, вытягивая из глубин души образы, которые она предпочла бы забыть. "Это терапия", – убеждала она себя, но в глубине души знала: это признание слабости.
Собрав эскизы и мусор в пакет, она подошла к двери. Нужно было заставить себя выйти, нарушить кокон своей добровольной изоляции. Стук сердца отдавался в ушах, пока она поворачивала ключ в замке. Холодный, пахнущий сырым камнем и кошками воздух парадной ударил в лицо. Она спустилась на один пролёт, к мусоропроводу, и уже поворачивала назад, когда заметила его. На широком подоконнике лестничной площадки между четвёртым и пятым этажами лежал одинокий лист бумаги. Её лист. Один из тех эскизов, что она только что собиралась выбросить – быстрый набросок женского лица, того самого, с картины.
