Последнее, что она сделала перед тем, как шагнуть в пустоту, – аккуратно сняла очки. Пластиковые дужки мягко щёлкнули, отделяясь от висков. Она присела, положила их на холодный асфальт мостового парапета, поправила сложенный рядом ранец. Ритуал завершения.
Внутри не было ни паники, ни страха – только всепоглощающая, выжженная тишина. Усталость, копившаяся годами, накрыла с новой силой, припомнив вчерашний вечер: ссору, крик матери, резкий толчок в спину. «Выметайся из моих глаз!» Дверь захлопнулась, оставив её в холодном подъездном коридоре. В пижаме. Ноябрьский ветер задувал в щели рам. Идти было некуда. Бабушка болела, да и в одиннадцать вечера в таком виде появляться на пороге – последнее дело.
Теперь ужасное зрение стало её сообщником. Мир превратился в подушку из размытых пятен: грязно-зелёный обрыв скалы, уходящий вбок, и ослепительно-серое, бесформенное небо. Шаг. Свист ветра в ушах заглушил всё. В груди – леденящая пустота, от которой свело желудок. Потом – резкий, сухой удар. Хруст. И всё.
Очнулась она от пронизывающей боли. Не сразу поняла, где находится. Тело ломило, каждая мышца кричала о перенесённом ударе. Мозг медленно собирал картину: она лежала на чём-то мягком и продавленном. Запах старой пыли, влажной ткани и гнили. Свалка у подножия скалы. Счастливая случайность? Старый диван, выброшенный кем-то, смягчил падение. Но счастья не было. Только горькая, циничная мысль: «Неужели даже умереть нормально не могу?»
Завтра с дачи вернутся родители. Нужно было идти домой. Потом… потом можно будет попробовать снова. Через два дня – школа. Домашка не сделана. Её всё равно проверять не будут. Мать не разговаривает с ней уже неделю. По опыту, молчание продлится ещё несколько дней. Что дома, что в школе – она была воздухом.
Она пошевелила руками, ногами. Всё болело, но, казалось, ничего не сломано. Первым осознанным чувством была не боль, а странная, практичная мысль: очки. Она оставила их на мосту. Без них мир был мутным, нерезким, почти безопасным. Но жить в нём было нельзя. Школа, улица, дом – всё требовало чёткости, которую она ненавидела, но без которой была беспомощна.
Подняться обратно на мост оказалось пыткой. Ноги подкашивались, в висках стучало. Очки и ранец она нашла на ощупь, почти вслепую, водя руками по шершавому асфальту. Упасть снова она не боялась – смерть всё ещё казалась спасением.
Дорога домой заняла больше часа. Она шла, спотыкаясь о размытые контуры тротуаров и силуэты машин. В квартире пахло пылью и одиночеством. Она включила свет в своей комнате и села за стол. На автомате, почти не видя букв, открыла учебник и тетрадь. Алгебра. Синусы, косинусы. Их абстрактный, безупречный мир был полной противоположностью её собственному хаосу. Она водила карандашом по бумаге, выводя кривые, не имеющие смысла. Это был не урок, а ритуал, привычное движение руки, которое должно было убедить её, что завтра наступит и будет таким же, как всегда. Но сегодня даже этот механический акт не приносил успокоения. Цифры расплывались, задачи не решались, а просто существовали на листе, такие же безответные, как она сама. Через полчаса она отложила карандаш. Домашка не готова. Её всё равно проверять не будут.
Она снова легла в кровать, но сон не шёл. Она прислушивалась к тишине квартиры, и ей казалось, что из-за двери вот-вот послышится шорох – шаги человека, который добьёт её треснувшую душу. Не физически, морально.
Следующее утро пришло не с рассветом, а с оглушительным грохотом ключа в замке. Резкий, металлический звук врезался в тишину, заставив сердце бешено забиться. Она не спала, просто лежала, глядя в потолок, который из мутного пятна медленно превращался в потрескавшуюся штукатурку с чёткими линиями паутины в углу. Она надела очки ещё в постели, и мир вернул свои острые, режущие грани.
