Глава 1. Пробуждение в склепе
Первым пришло ощущение холода. Не прохлады, а промозглого, сырого холода, что просачивался сквозь тонкую ткань джинс, впивался в кожу острыми иглами и медленно, неумолимо высасывал всё внутреннее тепло, добираясь до самых костей. Он был плотнее и реальнее меня, реальнее смутных, пульсирующих мыслей. Потом – запах. Сладковато-приторный, тяжёлый дух гниющей древесины, плесени, затхлой стоячей воды и чего-то ещё – металлического, резкого, будто ржавые гвозди, вбитые в мокрую от сырости доску. Я лежала на чём-то твёрдом, шершавом и неровном, щекой прижавшись к пыльной, холодной поверхности, ощущая под кожей мелкие камушки и острые соринки.
Сознание возвращалось обрывками, мыслей не было – лишь животная, первобытная растерянность, утробный страх, предшествующий любому осмыслению. Голова раскалывалась на части, в висках гудело, и каждый удар пульса отзывался огненной, разрывающей вспышкой где-то глубоко за глазницами. Я попыталась приподнять веки – они были тяжёлыми, слипшимися, будто после долгой, смертельной болезни. С трудом разлепив их, словно разрывая тонкую плёнку, я не увидела ничего. Лишь тьму. Не просто темноту, а густую, бархатную, почти осязаемую черноту, в которой не было ни единого проблеска, ни малейшего намёка на форму или перспективу. Она была живой и давящей.
Паника ударила в виски адреналиновым приливом, заставила сердце забиться в гулкой, частой, как барабанная дробь перед казнью, аритмии. Я дёрнулась, инстинктивно пытаясь сесть, и мир опрокинулся, закружился. Тошнота, едкая и стремительная, подкатила горячим комом к самому горлу, в глазах поплыли тёмные, бесформенные пятна. Я зажмурилась, судорожно ловя ртом спёртый, затхлый воздух, и лишь через несколько долгих секунд смогла снова заставить себя открыть глаза. Зрение, противясь, понемногу привыкало. Сверху, откуда-то сбоку, едва заметно сочился бледный, умирающий свет, падающий на пол узкой, пыльной полосой, в которой танцевали мириады мельчайших пылинок. Я поняла – свет шёл из-под двери.
Дверь. Я уставилась на этот слабый, обманчивый намёк на иной, прежний мир. Она была массивной, из тёмного, грубого дерева, испещрённого занозами и глубокими царапинами, без оконца, с мощной железной ручкой и массивным, заржавленным засовом с внешней стороны.
Я попыталась пошевелить ногами, и тут раздался оглушительный, звенящий лязг, громкий, как выстрел в тишине. Ледяная полоса чистого, неразбавленного страха пронзила меня от макушки до пяток. Я рванулась вперёд, к двери, и снова – оглушительный лязг, и резкая, унизительная боль, дерганувшая за лодыжку, отозвавшаяся во всём теле. Я опустила руку, пальцы, дрожа, наткнулись на холодное, толстое, рифлёное железо. Путля. На щиколотке моей левой ноги была надета массивная, уродливая, ржавая колодка, соединённая короткой, не более метра, тяжёлой цепью с толстым, вмурованным в бетонный пол стальным кольцом.
Я была на привязи. Как сторожевой пёс. Как скот.
Это осознание не пришло постепенно, оно обрушилось на меня всей своей чудовищной, неоспоримой тяжестью, раздавив, стёрши в порошок последние крошечные остатки надежды. Горло сжал спазм, и я закричала. Сначала это был просто звук, дикий, нечленораздельный, вырвавшийся из самой глотки, из самого нутра. Потом он приобрёл форму, слова, отчаянные и бессмысленные в этой каменной глотке.
– Помогите! Кто-нибудь! Выпустите! Откройте!
Мой собственный голос, хриплый и сорванный, ударился о голые, безжалостные стены и вернулся ко мне приглушённым, насмешливым, уродливым эхом. Я била кулаками в непробиваемую древесину двери, в шершавые стены, пока кости не заныли от тупой боли, а на сбитых, стёртых в кровь суставах не выступила алая, липкая и тёплая жидкость. Ничего. Лишь гулкая, безразличная, всепоглощающая тишина в ответ. Тишина, которая давила на уши, на мозг, на самое душу, угрожая раздавить её в лепёшку.
