Осень того года пришла в Киев промозглой и серой, словно сама природа надела траур еще до того, как город узнал о своей беде. По разбитым, чавкающим грязью улочкам Подола уже несколько дней ползли тревожные слухи, тихие, как змеи в сухой траве. Говорили, что князь Игорь, ушедший в земли древлян за данью, слишком уж зажадничал. Что древляне, народ упрямый и дикий, стерпеть этого не смогли. Но то, что привезли сегодня на рассвете, превзошло самые страшные из этих шепотков.
Воз появился из утреннего тумана, что цеплялся за берега Днепра, медленно и неотвратимо, как сама смерть. Не княжеская богато украшенная повозка, а простая крестьянская телега, запряженная одной измученной клячей. За ней, понурив головы, шли несколько дружинников из малого княжеского отряда, те, кому посчастливилось уцелеть. Их лица были темнее грозовых туч, а в глазах стоял тот пустой, выжженный ужас, что не смыть ни медом, ни временем.
Телега остановилась посреди двора перед княжеским теремом. Город замер. Умолкли крики торговок, прекратился стук молотков в мастерских. Даже собаки, чуя ледяной запах беды, поджали хвосты и забились под заборы. Люди высыпали из домов, сбиваясь в молчаливую, напуганную толпу. Женщины прижимали к себе детей, мужчины сжимали рукояти ножей и топоров, что носили за поясом, но никто не знал, на кого направить свой гнев.
На телеге лежал длинный, бесформенный сверток, укрытый грубой, пропитанной темными пятнами рогожей. Воздух вокруг нее был тяжелым, с тошнотворным, сладковатым запахом старой крови и начавшегося тления, который не мог разогнать даже холодный осенний ветер.
Двое старших дружинников, с лицами, превратившимися в каменные маски, подошли и одним движением сдернули покрывало.
Толпа ахнула, как один человек. Мгновение стояла звенящая тишина, а затем ее прорвали первые сдавленные женские рыдания и ругань мужчин. Даже закаленные в десятках битв гридни, видевшие расчлененные тела и выпотрошенные животы, невольно отшатнулись, бледнея под густыми бородами. Один молодой воин, не сдержавшись, отвернулся и его стошнило прямо на сапоги.
Это было не тело. Это был кровавый узел из плоти, раздробленных костей и обрывков одежды, переплетенный с кусками березовой коры и листьями. То, что осталось от Великого Князя, было почти разорвано надвое от паха до груди. Древляне привязали его к верхушкам двух молодых, гибких берез, согнули их до земли, а затем отпустили. Сила деревьев, рвущихся к небу, разорвала живого человека. Конечности были вывернуты под немыслимыми углами, словно у сломанной куклы. Ребра торчали из разорванной грудной клетки, как частокол. От лица почти ничего не осталось – лишь месиво, в котором с трудом угадывались клочья знакомой рыжеватой бороды. Разорванные мышцы на том, что было торсом, изогнулись, создавая жуткое подобие чудовищной, застывшей улыбки. Это была не просто смерть. Это было унижение. Осквернение. Демонстрация презрения, вызов всему Киеву.
В этот момент на высокое крыльцо терема вышла княгиня Ольга.
Все разговоры и плач мгновенно стихли. Тысяча глаз устремилась на нее. Она была одета просто, без княжеских регалий, но держалась так прямо, словно ее спину поддерживал невидимый железный стержень. Ее лицо было абсолютно лишено выражения. Ни слезинки, ни дрогнувшей губы, ни единой складки боли. Белая мраморная маска, на которой глаза – холодные, прозрачные, цвета зимнего неба – казались двумя осколками льда.
Она не смотрела на толпу. Ее взгляд был прикован к тому, что лежало на телеге. Она не отводила глаз, вбирая в себя каждую чудовищную деталь, каждую каплю запекшейся крови, каждый обрывок плоти. Казалось, она не просто смотрела – она запоминала. Записывала на скрижалях своей души этот долг, который теперь нужно было вернуть. Скорбь в ней умерла, не успев родиться. Ее место мгновенно заняло нечто иное – холодное, спокойное и бесконечное, как полярная ночь. Ненависть. Чистая, дистиллированная, не замутненная ни жалостью, ни гневом. Это была ненависть не женщины, потерявшей мужа, но властительницы, чью собственность осквернили.
