Зима была голодной и жестокой. Лес вокруг деревни стоял тёмный, колючий, и казалось – каждый ствол, каждая ветка, каждый занесённый снегом валежник следят за людьми. Сосны гнулись под тяжестью инея, дубы роняли сухие, скрипучие ветви, и в этой неподвижной тишине время будто замерло. Только ветер прорывался сквозь чащу, выл и стонал, заставляя женщин креститься, а стариков морщиться и сплёвывать через плечо.
В ту ночь, когда луна взошла над лесом – полная, тускло-жёлтая, как больное око, – в деревне собрались все. Мужчины в тёплых овечьих тулупах, женщины, закутанные в платки, дети с широко раскрытыми глазами. На площади, где скрипел снег под сапогами и копытами, ждали только одного – суда и казни.
Костёр уже был готов: толстые брёвна, щедро политые смолой, торчали пирамидой, и от них пахло хвоей и смолистым терпким духом. Над площадью висел густой дым, который будто тянулся к луне.
Перед костром стоял человек. Хотя слово «человек» звучало слишком жалко для того, что видели собравшиеся. Его волосы свалялись в клочья, лицо было изрезано глубокими царапинами, глаза блестели странным, влажным, почти звериным блеском. Его руки стягивали железные кандалы, и он стоял неподвижно, как хищник, пойманный в клетку, который всё ещё не потерял надежду разорвать решётку.
Инквизитор Иоанн фон Л., высокий и худой, с вытянутым лицом и внимательными глазами, держал в руках свиток пергамента. Его рука, обтянутая тонкой кожей, то и дело подрагивала. На свитке были зафиксированы признания: ночные убийства, растерзанные тела пастухов, признание в «службе дьяволу». Но даже он сам, человек, чья жизнь прошла в сомнениях и поиске истины, не знал – что есть правда, а что вымученные слова под пыткой.
Толпа гудела. В воздухе пахло дымом, потом и страхом.
– Ты признаёшься, что отрёкся от Господа и заключил союз с дьяволом? – голос инквизитора разрезал ночь.
Человек с кандалами усмехнулся. Его губы обнажили зубы – слишком острые, чтобы быть человеческими.
– Я служил только себе, – произнёс он хрипло, но ясно. – Волк во мне древнее вашего Бога. Он жил в этих лесах, когда вы ещё не умели ставить кресты. Он жил, когда ваш мир был тёмным и диким. И он будет жить, когда вас не станет.
Толпа заволновалась. Женщины завыли, мужчины начали кричать: «К костру! Сжечь нечистого!» Дети вцепились в матерей, кто-то уронил факел, и пламя осветило лицо приговорённого. Лицо, которое уже не принадлежало человеку.
Его потащили к костру, привязали к столбу. Деревянные брёвна заскрипели под тяжестью. Ветер усилился, зашумел в кронах, словно сам лес хотел услышать, что произойдёт дальше.
Пламя вспыхнуло, взвилось в небо, щёлкнуло, зашипело. Запах горящей смолы и плоти смешался с морозным воздухом. Толпа завизжала, кто-то молился, кто-то смеялся в истерике. Дым поднялся высоко, луна будто потускнела.
Когда огонь угас, инквизитор подошёл ближе. Под ногами тлели угли, пар поднимался от снега, но тела не было. Лишь обугленные верёвки и пустота.
В тот же миг из леса раздался вой. Долгий, низкий, будто вырванный из самой земли. Это был не вой волка – в нём звучало что-то иное, древнее, чуждое. Толпа замерла. Даже дети перестали плакать.
Инквизитор наклонился над протоколом, его перо дрожало. Он написал последнюю строку:
«Зверь не умер. Его след ведёт в чащу. Я отправляюсь за ним. Да сохранит меня Господь».
И, не оглядываясь на толпу, он шагнул в сторону леса, где тьма была гуще дыма и лунный свет не проникал в глубину.
