ВТОРАЯ КНИГА
Глава 1. Возвращение к снегу
Снег встретил меня без всякого восторга, словно старый знакомый, которому давно надоели бесконечные повторы моих возвращений и уходов, и он теперь лишь равнодушно кивал в ответ, рассыпая в лицо холодные иголки, будто хотел напомнить, что радости в этом мире всегда вперемешку с болью; я шла сквозь белую пелену и слышала, как хрустит под ногами корка, будто хрупкие кости чьих-то надежд, застывших навеки под ледяным покрывалом, а в груди перекатывался странный комок – смесь раздражения и облегчения, будто кто-то наконец вернул меня в исходную точку, где всё началось, где запах хвои и дым из старых печей разливаются по воздуху, смешиваясь с тем самым холодом, который впивается в кожу и делает её почти чужой, словно тело перестаёт принадлежать себе и становится частью этого промороженного мира.
Я чувствовала, как пальцы медленно деревенеют, и, чтобы отвлечься, пыталась шутливо сравнить себя с плохо высушенной тряпкой, которую забыли на морозе: вроде бы она ещё ткань, но уже наполовину кусок льда, тяжёлый, ломкий, неспособный выполнять своё назначение; именно так казалось и моё сердце – оно сохраняло форму, но внутри давно застыла жидкость, а каждая попытка согреться напоминала бессмысленное усилие разжечь костёр в мокром лесу, когда ветки только трещат и чадят, но не дают тепла; и, конечно, я знала, что рядом идёт он, Мастер Теней, и, как всегда, смотрит исподлобья, будто измеряет расстояние между моими шагами и его дыханием, словно хочет убедиться, что я не исчезну в этом бескрайнем снегу.
Он шёл молча, что, как я давно поняла, означало гораздо больше, чем если бы он бросался привычными саркастическими репликами; его молчание всегда было гуще любого разговора, словно стылый туман, через который невозможно прорваться, и от этого хотелось то ли ударить его, то ли рассмеяться, то ли признать, что именно в этом молчании прячется какая-то странная забота; я вспомнила, как в прошлый раз, когда снег завалил дорогу, он с усмешкой сказал, что у меня походка испорченной кошки, и предложил не отставать, а потом неожиданно подхватил, когда я всё же оступилась, и его руки тогда оказались теплее любого огня, хотя сам он притворился, что просто обязан меня тащить, потому что я слишком бесполезна, чтобы справляться самостоятельно.
Деревья вокруг стояли в застывших позах, словно огромные каменные фигуры, облепленные белыми одеялами, и я почти слышала их дыхание, хриплое и глубокое, как у стариков, которые помнят слишком многое и оттого больше молчат, чем говорят; иногда мне казалось, что лес знает больше обо мне, чем я сама, и что каждый шаг по этому снегу – признание, каждая трещина под ногами – новая строчка в книге, которую я не выбирала писать; и всё же именно сюда меня снова привело какое-то упрямое чувство, что только в холоде можно найти правду, потому что тепло слишком часто оказывается обманом, маской, прикрывающей пустоту.
Я видела, как на его плечи ложатся снежинки и сразу тают, будто даже сам мороз не решается задержаться на нём дольше мгновения; от этой картины становилось одновременно смешно и больно, потому что в его взгляде всегда было больше огня, чем в любом пламени, но огонь этот обжигал, а не согревал; хотелось спросить, зачем он всё ещё идёт рядом, но язык не поворачивался произнести такие слова – слишком уж напоминали они о слабости, а признавать её вслух я давно разучилась, потому что каждая слабость в прошлом оборачивалась ударами, холодом и предательством, и теперь даже признание в простой усталости казалось опасным.
Ветер донёс запах дыма, и в памяти всплыла картинка детства: как мать топила печь в маленьком доме, и тёплый воздух разливался по комнате, пахнущий хлебом и сажей; я тогда ещё верила, что мир прост и надёжен, что любовь можно найти в чашке горячего чая и в том, что кто-то поправляет на тебе одеяло ночью, но теперь эта вера обернулась крошками, которые ветер разметал по снегу, и я не знала, можно ли когда-нибудь собрать их обратно, или придётся учиться печь новый хлеб из обугленных зерен собственной памяти.
