Сигарета тухла на ветру, я прикуривал её трижды, пока, наконец, не пошёл дым. Сел на плоский камень, уставился на чёрный остов здания, которое когда-то было школой. Октябрьский. Посёлок под Нижним, где всё умирает медленно и неохотно.
Была весна. Такая, что противно – всё цвело. Яблони, вишни, даже сирень каким-то чудом проросла сквозь бетон вдоль дороги. Кровавый закат расплескался по небу, как перезревший апельсин. И прямо посреди этой дурацкой красоты – она. Школа. Здоровенная, трёхэтажная, покосившаяся, облезлая, с дырами вместо окон. Дырами, в которых даже не темно – пусто.
Я затянулся. Курю всего полгода. Начал в тридцать три. До этого считал курильщиков дегенератами. Но потом что-то щёлкнуло. Может, когда поменял работу. Может, ещё раньше.
Я ушёл из спецназа не по своему желанию. Вроде как по собственному, но это не совсем так. Была операция, неудачная. Начальство замяло, а мне было мерзко. Я вышел. Потом были конторы, охрана, тренировки. Потом – Москва. Там я стал телохранителем. Не для простых людей – для богатых ублюдков, которые думают, что деньги делают их бессмертными. Один такой хотел, чтобы я стоял между ним и его врагами, а когда на него вышли серьёзные люди, я защищал его – как и положено. Только вот один из тех, кто пришёл, оказался не последним человеком в этой цепочке. Я не знал. Я разбил ему лицо так, что он три недели жрал через трубочку.
После этого началась охота. Неофициальная, конечно. Менты молчали, но я чувствовал – хода мне там больше нет. И я исчез. Сменил фамилию. Переехал в эту гниющую дыру, чтобы затеряться среди тех, кого никто не ищет.
И тут появляется он.
Виталий. Местный фрик. Щуплый, с глазами как у человека, который раз в неделю разговаривает с богом, а в остальные шесть сам с собой. Пришёл ко мне в бар, где я в одиночестве праздновал свой день рождения и позволил себе выпить водку под маринованные огурцы. Сел напротив и сразу сказал:
– Андрей. Вы ведь работали под Шиловым. И в «Щите» тоже были.
Я чуть не схватился за нож. Но он только вздохнул, протянул руку:
– Мне нужен человек вроде вас. На сутки. Охрана.
Он говорил чётко. Без запинок. Но я не мог понять: откуда он знает? Кто слил ему информацию? Была ли утечка? Или… я сам где-то проговорился? Неважно. Тогда я уже был достаточно пьян, чтобы не спросить, а просто кивнуть.
Теперь я вот сижу, смотрю на это серое гниющее чудовище из бетона, и думаю: зачем согласился?
Деньги? Да. Пятьдесят тысяч за сутки охраны – неплохо.
Скука? Тоже. В Октябрьском всё настолько тухло, что даже птицы с ума сходят от однообразия.
Но, может, есть ещё что-то.
Что-то внутри.
Какая-то гниль, что давно во мне живёт. Желание лезть в пекло, когда все бегут.
Стремление загнать себя в угол и посмотреть, что будет.
Может, я просто хочу умереть так, чтобы хоть кто-то сказал: «нихуя себе».
Я затушил бычок о камень. Посмотрел снова на школу.
– Ты готов? – раздалось сзади.
Я обернулся. Виталий. Черная водолазка, тактические штаны, плотный пояс с подсумками, фонарь висит на бедре. За спиной рюкзак, набитый до отказа, а в руке – винтажный кожаный саквояж, такой, какими пользовались врачи сто лет назад.
– Взял оружие? – спросил он.
– Всегда при себе, – кивнул я. – Они подойдут к зданию? Сколько их? Кто-то серьёзный или просто местные алкаши?
Он посмотрел прямо, без улыбки.
– Это школа. Моя школа. Я здесь учился. Пятнадцатого мая, ровно тридцать лет назад, в ней обрушился потолок. В спортзале. Ночью. Погибла моя знакомая. Её звали Лида.
– Ночью?
– Да, – чётко, будто выстрел. В этот момент в траве за нами зашелестела саранча. Её звон усилил тишину.
Молчание повисло тяжёлое. Не неловкое – плотное. Я смотрел на него, он – на здание.
