Из дневника Г.А. Волгина.
(Дата не указана. Чернила, фиолетовые, выцветшие.)
«Ошибаются те, кто ищет корень зла в синапсах, в коктейле из гормонов, в сером веществе. Они лечат симптомы, не видя чудовищной, изначальной опухоли. Опухоли под названием «Личность».
Что есть наше «Я»? Я скажу вам. Это сброд. Это шабаш уродов, собранных из обрывков чужих взглядов, родительских упреков, навязанных обществом ролей и незаживающих ран, которые мы носим как фетиши. Это убогий, кривой конструкт, собранный на живую нитку из лжи и страха. Он сидит в черепной коробке, как сумасшедший карлик на троне, и дергает за ниточки, думая, что управляет марионеткой.
Мы не цельные существа. Мы – шизофренические комитеты. В наших головах заседают призраки, и каждый орет свое. Призрак Отца требует порядка. Призрак Матери жаждет любви. Призрак Учителя твердит о долге. Они спорят, ссорятся, и их бессмысленный, немой крик мы принимаем за собственные мысли. За внутренний голос. Это не голос. Это – шум. Помехи.
Задача истинного врача – не подливать таблеток в этот адский котёл. Нет. Его задача – разогнать этот комитет. Совершить тотальную люстрацию психики. Вышвырнуть на мороз всех этих самозванцев, вымести ковры, выбить пыль из всех углов и заглянуть наконец в ту абсолютную, первозданную Тишину, что скрывается за ними.
Только там, в этой экзистенциальной пустоте, можно будет заложить новый фундамент. Построить настоящее «Я». Не сколоченное из щепок прошлого, а выстроенное по чертежам Разума. Чистое. Стерильное. Сильное.
Но чтобы добраться до этой пустоты, нужно пройти через огонь. Нужно сжечь дотла всё, что есть. Без сожаления. Ибо только на чистой, выжженной земле может взойти новое семя.
И я – тот, кто поднесет факел.»
Кабинет Елены Аркадьевны был тихим, как гробница, нарушаемым лишь тиканьем маятниковых часов в стиле «буль» и шелестом бумаги. Кирилл сидел, стараясь не впиваться взглядом в портрет какого-то сурового деятеля на стене, и чувствовал, как подмышки предательски намокают от нервного напряжения.
Елена Аркадьевна отложила в сторону его личное дело – тощее, как и его карьерные перспективы – и сложила руки на столе. Ее взгляд, острый и беспристрастный, как у скальпеля, уперся в него.
– Кирилл Матвеевич, вы знаете, я вас ценю, – начала она, и в ее голосе не было ни капли лести, лишь констатация факта. – Вы не создаете шума. Не участвуете в этих… офисных склоках. Ваша работа всегда точна, аккуратна и, что важнее всего, дискретна.
Он молча кивнул, сглотнув. Слово «дискретность» в ее устах звучало как высшая похвала.
– В связи с этим у меня к вам есть… особое предложение. Задача, требующая именно ваших качеств. – Она достала из ящика стола единственную папку без каких-либо опознавательных знаков и положила ее перед собой. – Речь идет о Санатории имени Святого Димитрия.
Она сделала паузу, изучая его реакцию. Кирилл лишь смотрел на нее, не понимая.
– Заброшенная лечебница закрытого типа, – продолжила она, слегка понизив голос, хотя в кабинете кроме них никого не было. – Недалеко от старой лесопилки, за кольцевой. Формально – интернат для больных туберкулезом. Реально… – она чуть заметно пожала плечами, – там лечили тех, чье присутствие в обществе было… нежелательно. Политических диссидентов с «неустойчивой психикой», слишком буйных гениев, людей со слишком сложными и неудобными для советской психиатрии случаями. Место было на особом счету. Закрыли в конце восьмидесятых, когда все это стало никому не нужно. Просто бросили. Архив… – она провела рукой по гладкой обложке папки, – архив так и стоит там нетронутый. Десятилетия.
Она открыла папку. Внутри лежала единственная фотография: массивное здание в стиле позднего советского модернизма, с выбитыми окнами и просевшей крышей, тонущее в зарослях бурьяна.
