Глава 1. 991 год. Горкейлия
Тень металась по стенам вместе с ним. Белые волосы Тимура, обычно убранные с царственной строгостью, сейчас спадали на воспаленный взгляд влажными прядями. Он метался по кабинету, и в его светлых глазах теперь бушевала слепая буря. Не принц Горкейлии, старший сын Короля Лимара, а сама его мятежная душа, изъеденная червем тревоги, не знала покоя.
Взор его, воспаленный бессонницей, цеплялся за символы власти. Горкейлийский грифон, лики предков в золоченых рамах – все эти темные, холодные глаза, устремленные на него с укором. Он, наследник, чувствовал себя заблудшим отроком в лабиринте собственной несостоятельности.
Его мир рухнул от двух ударов.
Первый: отец. Король Лимар. Молот, ковавший волю державы. Теперь он лежал, сраженный не сталью, а жгучим свинцом предательства. Его сердце, бившееся в такт военным барабанам Горкейлии, не вынесло подлости. Лекари шептались о «немощи духа, сокрушившей плоть». Трон лишился своей опоры.
Но второй удар бил больнее. Именно он и подкосил отца. Его брат принц Ринат. Ученый светоч, чей ум должен был стать самым острым клинком королевства. Он не просто бежал. Он надругался над своей кровью. Женился на Миле, княгине Юланколии. Той самой, что отравила собственного мужа. Теперь эта паучиха по праву брака обрела их титул. А Ринат стоял рядом с ней, принося присягу вражескому двору.
Сообщников брата схватили. Старый Артур, наставник, бывший Ринату вторым отцом, взошел на эшафот. Тимур до сих пор видел, как катилась седая голова. Остальных четвертовали – кровавая месса в назидание.
Память возвращала его на площадь. Не как зрителя, а как участника жуткого ритуала, где он играл роль идола, обязанного лицезреть кровавое подношение.
Солнце било в глаза, и от блеска доспехов стражи рябило в глазах. Толпа гудела приглушенно, как растревоженный улей. А в центре, на деревянном помосте, стоял он – старый Артур. Не сломленный годами мудрец, а выпрямленный последней гордостью старик. Ветер трепал его седые волосы, и он смотрел не на толпу, не на палача, а прямо на Тимура, стоявшего на балконе дворца.
И тогда Артур заговорил. Голос его, обычно тихий и размеренный, окреп и прозвучал на всю площадь, заставляя смолкнуть даже ветер.
– Не о пощаде я кричу! – начал он. – О справедливости взываю! Да, я виновен! Виновен в том, что видел, как разум принца затмевается туманом страсти, и не сумел рассеять его! Виновен в том, что знал о его тайных выездах к юланколийской волчице и ограничился лишь увещеваниями! Я, его наставник, в чьи обязанности входило не только учить, но и защищать… я его не уберег. Я допустил, чтобы яд ее речей отравил его сердце. И за эту ошибку я плачу самой дорогой монетой.
Он не молил. Он каялся. И в этом покаянии было больше силы, чем в любой мольбе.
Тимур, стоя недвижимо, чувствовал, как каждый мускул на его лице застывает в маске суровой невозмутимости. Но внутри что-то сжималось в тугой, болезненный комок.
«Он прав», – холодно и четко пронеслось в голове Тимура. – «Он виновен. Как виновен и я. Мы все виновны. Отец – что не увидел в Ринате ничего, кроме слабости. Я – что был слишком поглощен своими обязанностями наследника. Мы все проглядели.»
Жалости к старому учителю не было. Ему было жаль не Артура, а того, что все так произошло. Жаль напрасно потраченной преданности, жаль этой бессмысленной, но необходимой жестокости.
И когда топор палача сверкнул на солнце, Тимур не отвел глаз. Он видел, как голова Артура отделилась от плеч и на мгновение замерла в воздухе, словно все еще пытаясь что-то сказать, донести свою последнюю мысль. Потом она с глухим стуком покатилась по окровавленным доскам.
Тишина на площади стала абсолютной. И в этой тишине Тимур услышал только голос собственной мысли, обращенный к призраку брата:
