Глава 1. Прощание с солнцем
Солнце умирало.
Оно не всходило, не поднималось, а именно умирало, истекая холодной, багровой кровью на острия елей, что частоколом стояли на востоке. Низкие, брюхатые тучи лениво ползли с севера, и казалось, сами деревья сдерживают их, не давая окончательно поглотить этот последний, жалкий свет. Воздух, густой и неподвижный, пах прелой листвой, сырым мхом и тем едва уловимым, кислым запахом людского страха, что всегда сопровождает проводы и похороны.
У околицы, на вытоптанной до состояния камня земле, разделявшей деревню и безмолвную пасть леса, стояла тишина. Мертвая, давящая. Даже вечно крикливые петухи молчали, словно зная, что их песня сегодня неуместна.
Четверо парней, словно четыре столба, врытые в мерзлую землю, стояли чуть поодаль от толпы стариков и немногочисленных отцов. Яромир, самый высокий, с широкими, спокойными плечами, не смотрел ни на кого. Его взгляд, серый, как утренний туман, был прикован к крыше собственной избы, откуда тонкой, дрожащей струйкой поднимался в небо сизый дым. Он не видел дым, он видел руки матери, в это самое мгновение ломающие себя в молитве перед грубо вырезанным из дерева ликом Велеса. Он чувствовал, как сжимается ее сердце, и от этого его собственное сердце наливалось свинцом. В руке он сжимал рукоять тяжелого охотничьего топора, и грубая кожа приятно холодила вспотевшую ладонь, давая хоть какую-то точку опоры в этом безвременье.
– Чего скисли, мужики? – Голос Ратибора прозвучал оглушительно громко, неуместно, как хохот на поминках. Он был ниже Яромира, но шире в кости, а на его лице с хищными, весело-злыми глазами застыла наглая ухмылка. Он с силой хлопнул по плечу Гостомысла, стоявшего рядом. – Радоваться надо! Не всякого Леший к себе на науку зовет. Вернемся – девки сами на шею вешаться будут! Я вот бате клялся, что шкуру медведя притащу. Собственноручно снятую.
Гостомысл, самый молодой из них, крепкий, как молодой бычок, но с по-детски наивными синими глазами, дернулся и виновато улыбнулся. Ему было страшно. Животный, первобытный страх сквозил в каждом его движении: в том, как он то и дело проверял крепление ножа на поясе, в том, как бегал его взгляд от лиц провожающих к черной стене леса.
– Шкура-то хорошо, Ратибор, – тихо, почти беззвучно проронил Велеслав. Он стоял чуть поодаль, и казалось, что он и не здесь вовсе. Худой, темноволосый, он смотрел не на людей, а поверх их голов, на верхушки деревьев, словно читал что-то, написанное на фоне багрового неба. – Лишь бы самому шкурой для него не стать. Для медведя-то.
Ратибор хотел было огрызнуться, обозвать Велеслава бабьим шептуном, как делал всегда, но что-то в тихом голосе и неподвижном взгляде парня заставило его замолчать. Велеслав не шутил. Он никогда не шутил.
– Ты вот что скажи, Яромир, – Ратибор повернулся к молчавшему товарищу, и в голосе его прорезалась нотка соперничества, которая всегда звучала, когда он обращался к нему. – Страшно тебе? Или ты у нас из камня сделан?
Яромир медленно перевел на него взгляд.
– Страшно тому, кто один, Ратибор. А нас четверо. Или ты уже себя с нами не считаешь?
– Я? – Ратибор картинно хмыкнул и сплюнул на землю. – Я боюсь только одного – что заскучаю там с вами, кислыми рожами. Мне бы воли да простора!
– Там воли – через край, – подал голос один из стариков, выйдя из толпы. Сидор. Охотник, чья жизнь прошла в лесу. Его лицо, похожее на растрескавшуюся кору дуба, не выражало ничего. Глаза, выцветшие от солнца и ветра, смотрели на парней так, будто они уже были не людьми, а дичью. – Только вот воля лесная – она не для слабых. Она сильного делает сильнее, а слабого давит и в землю втаптывает, чтоб перегноем стал. Пора.
