День в северном лесу начинался с холодной росы и запаха влажной сосновой хвои. Но в кузнице, что черным, приземистым срубом прилепилась к самому краю деревни, день начинался с огня. Раскаленный жар вырывался из горна, заставляя воздух дрожать и плясать. В этом мареве двигалась фигура Ратибора, сына Мстивоя.
Ему было двадцать зим, но его тело уже было телом мужчины, не мальчика. Широкие плечи, стянутые простой льняной рубахой без рукавов, были покрыты каплями пота, блестевшими в свете пламени. Мышцы на его спине и руках двигались плавно и мощно, как у медведя, с каждым выверенным ударом тяжелого молота о наковальню. Он выковывал наконечник для боевого копья – заказ для старосты, чей сын готовился к своему первому выходу в княжескую гридницу.
Каждый удар был симфонией металла и силы. ДЗИНЬ! – оглушительно и чисто. Искрами разлетался по темной кузне протест железа. ДЗИНЬ! – эхом отдавалось в ушах. Ратибор дышал ровно, глубоко, его серые глаза, холодные, как зимнее небо, были сфокусированы на раскаленном добела металле. Он не видел ничего, кроме заготовки, молота и огня. Это было его убежище. Здесь, в этом грохоте и жаре, не было места ни для скорбных воспоминаний об отце, павшем в степи, ни для назойливых мыслей, что несли с собой улыбки деревенских девок.
– Душу вкладываешь, парень, – пробасил из угла Демьян, хозяин кузни. Старый, кряжистый, с бородой, похожей на воронье гнездо, в котором запуталась угольная пыль. – Отец твой так же мечом работал. Не просто махал, а разговаривал с ним. Вот и ты с железом говоришь. Оно тебя слушается.
Ратибор не ответил, лишь окунул почти готовый наконечник в бочку с водой. Вода взревела, выбросив столб шипящего пара, и на мгновение кузницу заволокло белой дымкой.
Именно в эту дымку, словно явившись из нее, вошли две девушки.
Первая, Злата, дочь старосты Добромира, была яркой, как летний полдень. Золотые волосы, заплетенные в тугую, тяжелую косу, хлестнувшую ее по бедру, когда она решительно шагнула через порог. Зеленые, смелые глаза без тени смущения впились в Ратибора. На ней был сарафан, низкий вырез которого не слишком-то и скрывал высокую, упругую грудь. Она несла крынку с квасом.
– Не сгорел еще, коваль? – ее голос был звенящим, с легкой насмешкой. Она подошла близко, так близко, что Ратибор почувствовал запах ее тела – запах нагретой солнцем кожи, трав и женского пота. – Остынь, а то и правда в уголек обратишься.
Она протянула ему квас, ее пальцы намеренно скользнули по его. Взгляд ее был прямым, оценивающим. Он скользнул по его мощной шее, по широким, мокрым плечам, по твердому торсу, обрисованному мокрой рубахой. В ее глазах не было девичьей робости, лишь голодное, собственническое любопытство.
Вторая девушка, Милена, дочь мельника, была ее полной противоположностью. Тихая, как лесной ручей. Она остановилась у порога, боясь ступить дальше. Темные волосы, большие, печальные карие глаза, которые она вечно опускала долу. В руках она держала сверток из чистой ткани: теплый хлеб, краюха сала и печеная репа.
– Мы… завтрак принесли, – прошептала она, обращаясь скорее к дощатому полу, чем к нему.
Ратибор молча принял крынку у Златы, его пальцы лишь на мгновение задержались на ее. Он осушил половину одним духом, чувствуя, как холодная, кислая влага оживляет его изнутри. Затем повернулся к Милене, сделал шаг к ней и взял сверток.
– Благодарствую, – его голос был ровным, безразличным баритоном. Он не делал различий, не отвечал на вызов Златы, не утешал робость Милены. Он просто принимал то, что ему давали.
– И всё? – не унималась Злата, уперев руки в округлые бока. – Ни слова доброго, ни улыбки? Ты будто из камня высечен, Ратибор. Другие парни уж давно бы песню спели или за косу дернули.
