Граф
Володя устроился в промхоз охотоведом. Он и раньше работал в этом хозяйстве, – начальником отдалённого участка. А теперь вот, охотоведом.
Он быстро сошелся с коллективом, тем более, что многих знал раньше, может не близко, но знал, а теперь и накоротке сошёлся. Занимался организацией заготовок, завозил бригады на добычу корня, кедрового ореха, сам по многу дней жил с охотниками и работал в лесу, не гнушался простой и, порой, тяжкой работы, не гнул из себя слишком большого начальника, но и спуску лодырям и пьяни разной не давал. Понимающие мужики относились к нему с уважением.
Как любой охотовед, почти любой, маялся Володя тайгой. Тянула она его к себе невыносимо, до душевных колик и страданий нешуточных изводил себя мыслями о ней, об охоте. А ближе к осени, когда уже лист на деревьях желтизной затягивался, и вовсе плохо парню делалось, – в сей миг готов был отречься от мира этого цивилизованного, и, забыв всё самое дорогое, ринуться в ту бездну, расцвеченную осенними красками, ринутся с головой одурманенной и сладостно утонуть, раствориться, самому сделаться частью той захватывающей, притягательной тайги.
Жена даже с опаской поглядывала на него в такие времена и ждала не менее нетерпеливо долгожданный отпуск мужа, который он использовал только на тайгу, даже не помышляя о каком-то другом отдыхе.
…В промхозе был собачий питомник. Раньше, говорят, неплохих собак выращивали, да воспитывали, и славились, пользовались спросом те собачки на весь Хабаровский край и, даже, шире. А тут как-то захирел питомник, зачухался, – больших же денег с него не возьмешь, а на фоне всеобщего звона злата дикого, особенно папоротникового, стал забываться руководством, да и вообще, даже мешать в каких-то праздно-доносительских статьях.
Может быть, хозяина собачьего не стало, короче, когда Авдеич появился, то ликвидация питомника была уже практически завершена. Сидело в развалившихся, скособоченных клетках два дряхлых, еле поднимающих себя на больных лапах кобеля, с трудом подносящих свои, не единожды израненные в диких охотничьих схватках, тела, к чашкам со скудным варевом, которое тетя Валя, по старой привычке, называла кашей, хотя это была уже давно не каша, а скорее тюремная баланда. Да одна, ощенившаяся пару недель назад, сука, высохшая, как худая вобла, с отвислыми до пола сосками, за которые неотрывно цеплялись, не менее самой матери голодные, щенки.
В суке трудно было определить присутствие хоть какого-то экстерьера, и Володя даже с ехидцей хмыкнул себе под нос, когда в родословной увидел оценку экстерьера «отл.», а в графе «полевые испытания» за все последние, не затертые временем и грязными руками годы, стояли оценки «хор.».
И, действительно, щенки были незавидные, да и ранние ещё, их бы сейчас подкормить хорошенько, хоть недели две.
Володя из жалости стал приносить собаке из дому кое–какую подкормку, то хлеба просто, то костей каких, то макароны в газету завернёт, но это не помогало, – щенки засасывали её, а старый изношенный организм не мог восстановить силы. А может, просто время пришло, но через неделю Верда околела. Щенки тыкались в остывшие соски и жалобно плакали, не понимая случившегося, – никто их не лизал, как ещё вчера, не обихаживал, а мамкино брюхо сделалось таким неприветливым, безвкусным, даже чужим.
Тётя Валя скидала кутят в прохудившуюся корзину и принесла в контору, поставила на стол охотоведа. Молча села на стул, утёрла загрубевшие губы кончиком платка и, опустив глаза, куда-то к носкам своих, видавших виды кирзовых сапог, тихонько сказала:
– Вот и всё, отработала я своё, отрадовались на меня собачки, уж не оближут боле, не запрыгают…. Тяжеловато поднялась и, не дожидаясь ответа, не поднимая глаз, торопливо пошла, шаркая по полу каблуками, будто, действительно, «пошла на пенсию», – боясь опоздать и из–за этого снова огорчиться.
