Пролог
– И больше я прошу не возражать!
Мощная дубовая столешница крякнула под кулаком Его величества
Генриха Второго Валуа; прогнулась, но выдержала. Поморщившись,
монарх потёр державную десницу и продолжил, нарочито гневно
раздувая ноздри:
– Или мне напомнить о твоём долге дворянина и подданного? –
Жестом осадил пытавшегося было возразить собеседника, и добавил
несколько смягчённо: – Да, да, сознаю, что ты и без того не щадишь
ни жизни, ни времени для достижения моих целей. На дипломатической
службе тебе нет равных, и Золотой мир с Османской империей – это
твоя заслуга…
– Не преувеличивайте, государь, – потупившись, заметил молодой
человек, одетый не по сезону легко. За окнами королевского дворца
бушевала невиданная для апреля метель, гость же был облачён в
роскошный, но чересчур лёгкий камзол, покроем подозрительно
напоминающий восточное одеяние, разве что шитья меньше и полы
покороче. Но талию незнакомца, по примеру многих мусульман,
перепоясывал кушак из драгоценного алого шёлка, а на ногах
красовались чудесные сафьяновые сапожки, словно только что
стачанные лучшим константинопольским мастером.
– … и Франджипани, и Бомарше…
– Да, да, – нетерпеливо перебил король. – Но не скромничай,
Филипп. Ты делаешь своё дело незаметно, однако, словно та
пресловутая капля – «Gutta cavat lapidem…» – точишь камень «не
силой, но частым паденьем»… Ты хоть сам-то знаешь, отчего тебя так
обожают во Франкии? Или не задумывался о чувствах простолюдинов?
Толпа, конечно, по обыкновению преувеличивает заслуги своих
любимчиков, но даже если десять тысяч рабов и рабынь уменьшить в
десять раз – получается, что ты вызволил из рабства не менее тысячи
моих подданных, причём самых разных сословий, не гнушаясь выкупать
у османцев не только дворян и солдат, но и обычных селян и рыбаков,
коих злым ветром занесло на невольничьи рынки. А красотка, которую
ты привёз из самого гарема Хромца? Её возвращение пресекло целую
междоусобицу в Нормандии, ведь два враждующих семейства
волей-неволей примирились, когда молодой граф де Ла Вотт похитил
единственную наследницу ненавистного ему дома, эту… как её… Ильхам,
да? И обвенчался с ней, положив конец кровной мести. Вся провинция
вздохнула спокойно. Да что я тебе рассказываю, ты и сам всё знаешь!
И вот сейчас, Филипп де Камилле, я, твой король, прошу ещё об одной
услуге. Прошу не как подданного – как друга, а таковых у меня, сам
знаешь, не так много.
Вздохнув, гость прошёлся по мягкому ковру, казалось, всё ещё
хранящему жар южного солнца, под которым когда-то ткался,
впитавшему блики от белокаменных стен и высоких заборов,
благоухающему травами и ароматами Востока. Ковер этот, в котором
нога по щиколотку утопала в длинном ворсе, как в траве, он
самолично привёз неделю назад, как подарок от Солнцеликого королю
дружественной прекрасной Франкии; привёз вместе с прочими
бесценными дарами Хромца. Но самым главным даром далёкой
дружественной державы оказались не изделия Истамбульских ковроделов
и ювелиров, не ткани и благовония, не кофе и пряности, а
драгоценные фолианты и рукописи, передаваемые Сорбонскому и
Эстрейскому университету. Библиотека прославленного лекаря,
мудреца, звездочёта и поэта Аслан-бея согласно воле покойного
владельца была разделена, ещё при его жизни частично скопирована –
и отправлена в Европу, во имя распространения Науки и идей
Просвещения. Поговаривали, что некоторым экземплярам в уникальных
коллекциях более пяти веков. И теперь это сокровище вот-вот должно
было прибыть в Лютецию. Два корабля, на одном из которых плыл
дипломат, на втором – под присмотром душеприказчицы везлось
наследие великого учёного, оказались, к сожалению, разобщены в пути
штормом, но недавно от отставшего флагмана в Османское посольство
примчался голубь, с доброй вестью, что «Солнцеподобный» в двух днях
пути от Марселя.
