Суббота–воскресенье, середина октября, Иоаннесбург
Люк Кембритч
Ставки сделаны, рулетка твоей собственной рукой раскручена так
мощно, чтобы не было ни единого шанса отгадать результат, и
стучит-скачет шарик судьбы, и жизнь замерла в ожидании: красное или
черное? Красное? Или черное?
И если ты счастливчик, и если рука твоя не дрогнула и ты
рассчитал усилие, то можно отвернуться на мгновение от
всепоглощающего, привычного азарта и прислушаться к себе, чтобы
понять: что в тебе заставляет раз за разом начинать игру снова и
повышать ставки, испытывая свою удачу?
Но игра уже начата, и нужно довести этот раунд до конца. И хотя
ты знаешь, что почти наверняка выиграешь, и вопрос лишь в том, что
и сколько ты поставил и насколько готов рискнуть, беспокойство все
равно поднимает голову. Все ли ты сделал правильно? Достаточно ли
все просчитал? Нет ли того, чего ты по самоуверенности своей не
заметил?
Люку снилась Марина в красном и черном. Она сидела на коленях
блакорийского мага, спиной к Кембритчу, обхватив любовника ногами,
сжав его черные волосы пальцами, и целовала.
Не трогай его, Марина. Не надо.
Светлые короткие волосы.
Будто светящаяся золотистая кожа.
Прошу. Не трогай.
Стройные ноги, напряженные бедра, изгиб тонкой спины.
Полустон оттуда. Где нет его.
Вокруг них дымчатым маревом пульсировала страсть.
Чужие руки на той, кого хочет он. Как она посмела?! Как он
посмел?!
«Я не твоя», — жестко сказала Марина, оглянувшись, и голос ее
подхватило эхо, и с каждой волной звука что-то било Люка в грудь,
что-то, похожее на желание убивать. Он задыхался от ярости, парил
на ней, раскинув руки, запрокинув голову, и ярость эта пульсировала
в голове, в кулаках, в груди, и реальность плавилась, сгорала в
ней, исчезала горьким едким дымом. Было горячо, ново и больно.
Он проснулся еще в темноте и лежал, глядя в потолок, чувствуя,
как болит после ночного загула тело. Затем встал, как был, нагим,
подошел к окну, распахнул его настежь, в осеннюю тьму и ветер, чуть
не сорвав мешающуюся штору. И закурил, чувствуя на груди и бедрах,
на всем своем сухощавом теле капельки моросящего косого холодного
дождя.
— Это и есть ревность, мой болезный друг, — сказал он себе
голосом Тандаджи и хрипло рассмеялся.
Телефон молчал. Кто бы сомневался, что она не приедет. Да и не
нужно это.
Вчера, в субботу, у Люка был день звонков. С утра позвонил
Тандаджи, коротко и сухо сообщил, что поведение Кембритча на
посольской встрече в пятницу вызвало международный резонанс, и хотя
газеты молчат — потому что информация распространяется только по
дипломатическим и родственным каналам, — вся аристократия
континента наверняка уже в курсе. А у заговорщиков тишина, будто и
не было ничего.
«Не мне учить тебя ждать», — сказал ему Люк.
Шарик стучал и катился, и ничего еще нельзя было разглядеть на
колесе, но сигналы о том, что все идет верно, поступали.
После двенадцати позвонила Крис и превосходно сыгранным дрожащим
голосом сообщила, что ей очень жаль, но отец запретил ей
встречаться с любимым Луки, потому что папочка — государственный
чиновник и это может сильно навредить его карьере. И тут же
добавила, что они обязательно останутся друзьями и могут
встречаться в закрытых клубах, пока шумиха не уляжется. Крис так
натурально всхлипывала, что Люк даже мысленно поаплодировал ей.
Хотя, возможно, Валенской действительно было грустно.
Ему не было грустно, ему стало легко.
Во время обеда раздался звонок от отца, и Кембритч-старший
обрушил на непутевого сына всю мощь отцовского гнева. Впрочем, это
не помешало Люку наслаждаться ароматным грибным супом с янтарными
каплями масла на поверхности и превосходным мясным паштетом,
которые его добрая повариха Марья Алексеевна приготовила в утешение
— она всегда чувствовала, когда у хозяина проблемы. Но на этот раз,
в принципе, и чувствовать не пришлось — все было, так сказать,
налицо. Хорошо хоть, что после работы хирурга и виталистов он мог
жевать и внятно говорить, а нос, как обещали, скоро перестанет
ощущаться чужеродным элементом. Шрамы тем не менее еще оставались,
красные, шелушащиеся, неровные, и Люк, глянув в полированную гладь
стола, усмехнулся. Он и так не был красавцем, а сейчас лицо и вовсе
напоминало перепаханное поле. И пусть рубцы станут почти
незаметными через два-три сеанса у виталиста, сеточка белых нитей
всегда будет напоминать о кулаках принца-консорта.
