Конец ноября, Блакория
На маленькой сейсмологической станции в горах на севере
Блакории, возле самой границы с Бермонтом, царило привычное этому
месту сонное оцепенение. Солнце только-только поднялось из-за
низкого «седла» — перевала между двумя пиками, — и ослепительно
белым и розовым блестел снег, а тени от вершин, скользящие по
склонам и густеющие в лощинах, казались сочными, темно-фиолетовыми,
как будто на мерзлое белоснежное одеяло щедро плеснули черничного
сока.
Двое пожилых сотрудников станции, пришедшие в горы еще молодыми
парнями, да так и не сумевшие уйти от этой красоты, попивали
традиционный сладкий чай с обязательной доброй долей ягодной
настойки и тихо обсуждали планы на выходные. Они были удивительно
похожи, хотя один был блакорийцем, темным, кареглазым, а второй
типичным инляндцем — рыжим, с голубыми глазами. Но тридцать лет
горного солнца высветлили их глаза и волосы, собрали морщинами кожу
у глаз, выкрасили лица кирпичным загаром, и походка у них была
одинаковая — лыжная, расслабленная, — и стать, и фигуры,
подтянутые, с широкими плечами и узкими бедрами. И звали их похоже
— У́льрих и Ге́нрих, — и женились они на сестрах: горы сплели их
судьбы, сделав не только друзьями, но и родственниками. И так они
сработались, что говорить им много теперь не нужно было — понимали
друг друга с полуслова. Но все равно говорили. Уже и внуки пошли, и
дети разъехались, а они каждое утро тридцать один год подряд
начинали с подъема к станции из маленького городка у подножия горы,
там заваривали себе чай и вели разговоры обо всем на свете — от дел
семейных до полетов в философские высоты. Не забывая при этом
отмечать показания приборов и присматривать по собственной
инициативе за склонами: не накопилось ли где-то чересчур много
снега, который может сойти лавиной на их городок, не пора ли
вооружиться ракетницей, проехаться по скрипучему белоснежному
покрову и сбить зарождающийся снежный рыхлый нарост.
Старший по станции, Ульрих Кенгшпи́тцен, обладал уникальным
чутьем — он предвидел изменения погоды, готовые сорваться лавины,
трещины в ледниках и предчувствовал землетрясения. Вот и сегодня
Ульрих с самого утра тревожился: грудь давило, в ушах стоял звон —
явственные признаки грядущего бедствия. К сожалению, звон в ушах не
приложишь к протоколу объявленной тревоги, поэтому приходилось
ждать показаний сейсмодатчика. Зато в их городке все знали: если
старина У́ли мрачен, а глаз у него налит кровью — жди толчков.
Примета была такой же верной, как цветение ольхи, после которого
холодов уж не бывало.
Двумя километрами левее и ниже от станции находился оживленный
горнолыжный курорт, один из тех, которыми так славилась Блакория, и
перед выходными уже начали массово прибывать люди — из окошка
хорошо была видна россыпь мелких фигурок в ярких куртках и шапках,
что высаживались из фуникулера и ручейком тянулись к
административному зданию. К вечеру склон осветится огнями, и тысячи
людей будут испытывать себя на спусках. Тысячи таких же влюбленных
в горы, как сами сейсмологи.
Ульрих поморщился — звон в ушах стал нестерпимым, — и тут же
дрогнула гора, загудело, завыло вокруг, заверещал сейсмограф,
вырисовывая на ленте резкую вертикальную черту, и пошел плясать
дальше, расчерчивая график в виде затухающего треугольника.
— Пять баллов, не меньше! — возбужденно крикнул старший по
станции, добравшись до ленты. В первые-то секунды они с Генри на
ногах не устояли, а друг еще и ухитрился опрокинуть на себя кружку
с чаем и теперь морщился, задрав штанину и поливая покрасневшую
кожу спреем от ожогов. Станцию снова потряхивало — шли остаточные
толчки, а Ульрих уже набирал тревожный номер и диктовал в
трубку.
