Ночь была прекрасна, свежа и тиха.
Хотя, нет, стойте, тихой она больше не была.
Я ревела белугой, выла гарпией,
орала мартовской кошкой… Короче, издавала поганые звуки, как
говаривала кормилица, комментируя способности к пению, коих у меня
отродясь не водилось, но папе, конечно, виднее. Он же папа. И
старше. И ведьмак. А потому воспитывали меня как полагается,
ограничив мое детское стремление к свободе уроками танцев, музыки,
пения, этикета, истории и культуры. И то помимо того, что в школе
было. Хотя, честно признаться, в школе я отдыхала. Еще у папы были
брови. И он ими шевелил! Вот как накосячу, так шевелил, угрожающе и
со смыслом. Особенно левой, она у него более подвижная. Зато правый
глаз — серый, более строгий. Вот он так на меня и смотрел, когда я
на некромантию пошла. Стоял, руки за спину заложив, от греха
подальше, глазом серым зыркал и бровью шевелил угрожающе. Жаль, не
послушалась. Четыре курса позади, практика впереди, перспектив
никаких. Кроме замужа. Сижу, вою. Пою, то есть… Стараюсь, как
могу.
Рулады носились в воздухе, придавая
окружающему ни с чем не сравнимый колорит панихиды и легкий оттенок
жути.
— Как такое чудное создание может
исторгать из себя такие на диво поганые звуки, — восхищенно
умилялась Тоха, слушая мой очередной урок по вокалу.
Да, умилялась! Кормилица и нянька по
совместительству, даром что почтенного возраста гномка была,
трепетно любила всяческий неформат и искренно им восторгалась. До
глубины всей своей широкой груди. Ручки на пузико складывала,
подбородочками подергивала в такт и умилялась. А может ее страдания
учителя в душевный трепет приводили и в настроение. Учитель был
тощим, как палка, и глаза на выкате, а Тоха тощих не любила. Вот и
радовалась, когда он от музицирования моего изнывал и страдал
безмерно. Во всяком случае, глаза закатывал очень интригующе.
Вот прям, как я сейчас. Ну, не
закатываю, а на луну взираю, она взошла уже довольно высоко над
кладбищем, желтая, как блин, и такая же ноздреватая, а я низко
сижу. В кустах. Кусты колются. Но пахнут хорошо. Они пахнут, я пою.
Из недавнего, свеженький нашумевший в магнете хит бойз-бенда
«Черепки».
— И молодаааааяааааааа не
узнааааааеээээээт, какой у нага был…
Оборвав историю на самом интересном
месте, меня с нездешней силой выволокло из шиповника, не щадя ни
голых рук моих, ни самолюбия.
Нездешняя сила была представлена в
образе злющего длинноволосого мужика с мятой физиономией, на
которой трогательно отпечатались ручка, пара скрепок и монетка в
один чар.
— … … …, — ознакомившись с добытым,
немногословно, но емко сообщили мне.
Я, конечно, подозревала, что не все
впадают в благоговейный трепет от моей лучезарной особы, однако,
чтоб вот так… Ни одного печатного слова? Нет, ну, может, я была
совсем слегка не в форме. Модное платье цвета глубокий черный и
туфли на шпильке не самая удобная одежда, чтоб по шиповникам выть…
петь. Но даже девица с листьями в волосах и размазанной по
вчерашнему лицу косметикой имеет право хотя бы на приличные
предлоги в свой адрес.
Велеречивый, плотненько держа меня
за загривок, выудил из кармана мятого черного балахона магфон,
гадко рявкнул в него: “Забирайте”, вытряхнул из рукава наручники и,
перекрыв пути к отступлению своим высоким туловищем, отработанным
движением зафиксировал меня за ограду. В пониже спины интригующе
уперлось что-то продолговатое. А потом завибрировало.
— Ой, — сказала я, загадочно кося
глазом через плечо, — у вас там шевелится.
Патлатый грубиян оставил мой тыл,
добыл из глубин балахона еще один магфон, который окрасил его лицо
в романтично-голубой. Побуравил гаджет припухшим глазом (вторым он
за мной наблюдал) и добавил из непечатного. И на меня посмотрел. И
вздохнул так, что я сразу устыдилась. На всякий случай, мало ли.
Потом он вздохнул еще раз и меня отстегнул, скучно и буднично. Даже
прижиматься не стал, как в первый раз. Не то чтобы я сильно
расстроилась, но вдвоем было гораздо теплее. Ночка намечалась
бодрая, а я вся в вырезах и разрезах. В кустах-то не поддувало, и у
меня там уже практически гнездо было. Теплое, уютное и
обсиженное.
