– Пошевеливайся, гусыня
неповоротливая!
Сирра Гресильда пребольно ткнула
меня зонтиком в спину.
Я тихо охнула. Тоненькое потрепанное
пальтишко совсем не защитило от этого тычка. От холодного ветра и
моросящего дождя оно тоже не защищало. Я продрогла до костей, но ни
натянуть обратно слетевший капюшон, ни даже посильнее запахнуть
ворот не могла: в каждой руке было по тяжеленной корзине.
Мы возвращались с рынка. Уже
темнело, и на пустынной улице загорались первые фонари, в окнах
домов то там, то здесь вспыхивал теплый желтый свет.
Я брела, не пытаясь обходить лужи.
Сил не было, да и зачем? В туфлях все равно уже хлюпало.
Задубевшие пальцы с трудом
удерживали скользкие ручки корзин, от тяжести покачивало. Холодные
капли с намокших волос скатывались за шиворот, текли по лицу,
попадая в глаза, и я то и дело спотыкалась, мечтая лишь об одном:
чтобы все это поскорее закончилось.
Гресильда шла сзади под зонтом и не
переставая ворчала:
– Скоро ночь наступит, а ты еле
ползешь! Неужели так трудно порасторопнее переставлять ноги?!
Очень хотелось ей напомнить, что мы
давно были бы дома, если бы она битых три часа не доводила торговок
до полуобморочного состояния, сражаясь за каждую медную монетку
так, будто это было все ее имущество.
Только я, конечно, ничего не
сказала.
Спорить с Гресильдой – то же самое
что плевать против ветра. Это я давно усвоила.
Я жила в ее доме с тринадцати лет, с
тех самых пор, как умерла моя мама. Гресильда приходилась ей то ли
двоюродной, то ли троюродной сестрой. А мне – теткой.
Историю о том, как по доброте
душевной приютила сиротку, она повторяла по несколько раз в день. И
не только мне – все соседки и приятельницы Гресильды были вынуждены
слушать длинные речи о ее несомненном благородстве.
– Не могла же я позволить, чтобы
бедняжка оказалась в приюте! – всякий раз восклицала она, картинно
закатывая глаза и прижимая пухлые холеные ручки к груди.
О том, что уже на третий день моего
пребывания в ее доме она сунула мне в руки тряпку и велела «драить
тут все – и чтоб ни пылинки, ни пятнышка», тетка скромно
умалчивала… Как и о том, что через неделю уволила обеих служанок, а
когда я немного подросла, избавилась и от кухарки, взвалив на меня
всю домашнюю работу. Хорошо, хоть садовника оставила.
Впрочем, держать собственного
садовника считалось очень престижным. Вдобавок, своего Гресильда
вырвала с боем у заклятых подруг и выпускать из цепких лапок не
собиралась.
Что же касается совместных походов
на рынок… Всего лишь раз она послала меня одну и долго бушевала,
пересчитав сдачу. Обнаружилось, что я совершенно не умею
торговаться, сплошное расточительство.
Наконец показался дом Гресильды.
Дом, который я ненавидела, весь, полностью – от широкого крыльца с
колоннами до красной черепичной крыши, оба благородно-старинных
этажа, которые мне приходилось убирать каждый день.
Гресильда важно поднялась по
ступенькам парадного входа, я же, прошагав вдоль стены, свернула за
угол и зашла через черный, прямо на кухню. С облегчением уронила
корзины на пол и первым делом растопила плиту. Повесила возле нее
на спинку стула промокшее пальтишко, пристроила сохнуть туфли,
нацепила домашние, сухие и теплые, и с блаженством протянула руки к
потрескивающему в плите огню. Я настолько замерзла, что ледяные
пальцы не желали шевелиться. Сейчас бы присесть на маленькую
скамеечку у открытой дверцы, откуда так хорошо тянет жаром,
погреться да передохнуть хоть несколько минут перед тем, как
готовить ужин…
Но где там!
– Что ты возишься? – раздался
недовольный голос. Гресильда, уперев руки в бока, шагнула из
коридора в кухню. – Сир Татрак умирает с голоду! Ты же знаешь, что
ему надо есть по часам?!
