Лето в деревне Солнечной выдалось не просто жарким, а выжигающим. Воздух над бескрайними полями пшеницы и подсолнухов колыхался, словно жидкое стекло, искажая линию горизонта. Пыль, поднятая редкими проезжающими машинами и копытами коров, возвращавшихся с пастбища, висела тяжелой пеленой, въедаясь в потную кожу и застилая горло. Степан, или просто Степа, сидел на скрипучих ступенях бабушкиного крыльца, спиной к выгоревшим на солнце бревнам сруба. Двадцать лет, крепкое, чуть угловатое телосложение от постоянной помощи по хозяйству, открытое лицо с широкими скулами и упрямым подбородком, вечно небрежно отброшенные темно-русые волосы, слипшиеся сейчас на висках от пота. Он смотрел на пустое оцинкованное ведро, стоящее у его ног. Оно блестело ослепительно и злорадно – пустое.
Мысль о варенье была почти физической болью. Не о сладком магазинном сиропе, а о настоящем, бабушкином малиновом варенье. О том, что густело в банках янтарно-рубиновым самоцветом, пахло не просто сахаром, а самой сутью лета – теплом солнца, пыльцой, легкой лесной кислинкой. Оно было символом уюта, заботы, долгих зимних вечеров с чаем и бабушкиными рассказами. Но этим летом… этим проклятым, сухим летом… малина в привычных местах вдоль проселочной дороги и на старом покосе выдалась жалкой. Мелкой, бледно-розовой, кислой как недозрелый крыжовник. Солнце, немилосердное и беспощадное, выжгло соки, а дожди, редкие и скупые, лишь взбивали пыль в грязную жижу, не принося желанной влаги корням.
«Заповедный лог…» – мысль пронеслась, как холодная змейка, по разгоряченному сознанию Степы, заставив его непроизвольно сглотнуть. Вдруг показалось, что тень от старой яблони во дворе шевельнулась неестественно резко. Он резко дернул головой – ничего, просто облако на миг прикрыло солнце. Нервы. Но идея, раз возникнув, пустила корни. Заповедный лог. Та самая глухая ложбина за Чертовым ручьем, куда даже пастухи гоняли скот неохотно. Говорили, земля там – особенная. Черная, жирная, вечно влажная, даже в самую засуху. И малина… о малине ходили легенды. Будто ягоды там размером с грецкий орех, темные, как запекшаяся кровь, и сладкие-пресладкие, прямо до оскомины. Собирать – не перебрать.
Но легенды имели и оборотную сторону, темную и колючую. Старики качали головами, заговорщицки понижая голос: «Место то – нечистое. Недаром Заповедным прозвали. Не то заповедано, не то заповедное… Земля там дышит, Степа. Чуешь? То теплочкой потянет из-под ног, то ледком обдаст». А еще – шепотом – о Ней. Леснухе. Старухе-колдунье, сторожихе лога. Бабка Марфа, соседка через два дома, чьи глаза, выцветшие до молочной мути, все равно видели слишком много, клялась крестом-медным: «Видела я ее, Степушка, давно, лет пятьдесят, а то и больше. Стояла меж елок, как обгорелый пень, косматая вся, в тряпьях, что мох на ней растет. А глаза… а глаза, дитятко, как два уголька, только не теплые, а ледяные. Смотрит – и душа в пятки уходит. Не ходи ты туда, милок. Малина та – не простая. Плата за нее – не медяки».
Степа всегда отмахивался. «Сказки! – говорил он, стараясь, чтобы голос звучал бодро и уверенно. – Бабкины байки, чтоб ребятня не шлялась где попало. Леший, кикимора… В наше-то время!» Рационализм двадцать первого века боролся в нем с древними, как сам лес, суевериями, впитанными с молоком матери и бабушкиными присказками. Но сейчас… Сейчас очень хотелось варенья. И не просто хотелось – это стало навязчивой идеей, символом победы над этим удушающим, бесплодным летом. Голодный желудок и тоска по нормальному, обильному лету оказались сильнее смутного страха. Быстренько. Туда-обратно. Солнце еще высоко. Никто и не узнает.
