Никто Николаевич сидел молча.
– Всё, что ты видишь – продолжение твоей головы, – сказал он, не глядя.
– Даже этот стул?
– Даже ты, который спрашивает про стул.
Он улыбнулся, как человек, который уже умер тысячу раз, но каждый раз воскресал чуть тише. На столе остывал чай. Пыль плыла в луче света, медленно, как если бы время решило потренироваться в терпении. Я пытался поймать мысль, но она всё время делал шаг назад, как осторожная кошка.
– Хочешь изменить жизнь? – спросил он. – Начни с того, как ты думаешь о ней.
Я посмотрел в окно. Там была улица, привычная и невинная, как лицо ребёнка, который ничего не знает о моих планах. Люди шли, не подозревая, что я сейчас, возможно, меняю архитектуру мира. Внутри поднималось странное ощущение – будто кто-то переворачивает страницу во мне самом.
– Мысли – не враги, – продолжил он. – Но они любят, когда им верят. Любая из них готова стать богом, если ты дашь ей трон.
– И что с ними делать?
– Видеть. Сначала видеть. Настоящим дом строят не стены, а взгляд, который перестал бегать.
Я молчал, и он тоже молчал. В этом молчании мне вдруг стало ясно, насколько громко я живу. Я привык объяснять и оправдываться, не замечая, что оправдываюсь себе. У каждой моей фразы была тень – желание управлять впечатлением о себе. Я ощутил стыд, как холодную воду на затылке.
– Эмоции – компас, – сказал он негромко. – Ты покраснел не потому, что кто-то смотрит. Ты покраснел, потому что сам на себя смотришь впервые.
Он взял чашку, подул и поставил обратно. Движение было простым и точным, как вдох. И в этом движении было больше смысла, чем в моих длинных речах о честности и целях.
– Если тебе страшно – хорошо, – он чуть улыбнулся. – Значит, ты подошёл ближе, чем обычно. Страх никогда не появляется там, где ничего важного. Он сторож, не тюремщик. С ним не надо драться. Ему надо показать фонарь.
– А тревога?
– Тревога – это когда ты несешься в будущее быстрее, чем может идти твоё тело. Вернись в шаг. Посмотри на свои пальцы. Потрогай дыхание. Будущее само тебя найдёт. Оно никогда не опаздывает. Опаздываешь ты.
Я попробовал дышать так, будто переношу коробку: медленно, чувствуя вес и баланс. Воздух оказался тяжелее, чем я думал. Как будто все мои несказанные признания жили в ребрах, и каждый вдох поднимал их на поверхность.
– Ты говоришь так просто, – сказал я. – Но жить этим сложно.
– Сложно – не значит неправильно. Сложно – значит непривычно. Привычка – сильнее мотивации. Ты можешь читать десять книг о свободе, но если по утрам повторяешь вчера, книги станут обоями.
Он поднялся, прошёлся вдоль полки, коснулся корешков. Я заметил, что у многих книг стёрты названия. Будто кто-то много лет читал их не буквами, а руками.
– Ты часто пытаешься контролировать, – продолжил он. – Это от страха, что иначе всё развалится. Но посмотри честно: когда ты сжимаешь кулак, разваливается быстрее. Контроль приятен уму, потому что рисует карту. Но на карте нет ветра. А иногда именно ветер привозит тебя туда, где тебя ждут.
– Как тогда жить без карты?
– Карта не враг. Враг – забытая гибкость. Рука, которая рисует карту, должна уметь и стирать. Самое страшное для ума – признать: “я не знаю”. Но это единственная фраза, с которой начинается знание. Когда ты говоришь “не знаю”, у тебя появляется место для того, что есть.
Я поймал себя на том, что слушаю не его, а тишину между его словами. В этой тишине у меня внутри что-то расправлялось, как бумажный кораблик в воде. И я впервые заметил: когда он говорит, мое тело перестает сжиматься. Слова были как дверные петли – их не видно, но благодаря им они открываются.
– А если я ошибусь? – спросил я.
