День первый.
Гребаный унылый октябрь.
Неуправляемое чувство смуты гложет Адама. Бродит по венам. Стучит в
темные уголки его души. Искушает разум, дымящий лихорадочными
идеями. Вытаскивает наружу самые больные схемы.
Титов даже не пытается слушать
лектора. Ожесточенно рисует в тетради диковатую композицию двух
несовместимых стихий – воды и огня.
Его лучший друг и соратник по
различного рода махинациям, Ромка Литвин, обсуждает местных
«шкур[1]», беззаботно отпускает шутки, и сам же над ними ржет. А у
Титова внутри скапливается ощущение невнятного напряжения и
агрессии.
– Бл*дь, мне от Ольки скоро придется
скрываться, – говорит Рома, заметив направленный в его сторону
обожающий взгляд.
– Зачем? – не поднимая глаз,
реагирует Адам. – Пошли ее, и дело с концом.
– Нет, Тит. Грубость – твоя
прерогатива. А я так не работаю.
Титов надменно хмыкает и продолжает
выводить на листе странные фигуры.
– Мне, вроде как, нравится, что она
всегда под рукой, – слышит он рассуждения Литвина. – Понимаешь?
– Нет, не понимаю.
Адам, и правда, не понимает, что
может быть интересного в том, чтобы держать рядом с собой одну
девку, касаться ее тела изо дня в день, слушать въедающийся в мозг
голосок. В глазах Титова Олька Розанова – самая обыкновенная
идиотка и прилипала. Она даже не стерва. Мелкая, сухая и пресная,
не пробуждающая у него ни малейшего интереса.
– Ладно, Тит, забей… Погляди-ка
лучше на нашего Реутова, – прыснув со смеху в кулак, кивает Ромка
на их общего школьного друга. На первом курсе все вместе они слыли
безумной троицей. Но потом в Кирилла словно бес вселился. Он
увлекся сокурсницей, и постепенно отдалился от друзей. – Сука,
поверить не могу, что он бросил нас ради этой фифочки! А ведь
подавал такие надежды! Теперь сидит, как дебил, в первом ряду, и
косички ей заплетает, – не унимаясь, ржет Литвин. Тычет в
направлении Кира рукой и заявляет: – Думаю, есть вероятность, что
он… он просто подцепил какой-то инопланетный вирус.
Адам поднимает глаза. Смотрит
сначала на Ромку, затем сканирует взглядом затылок Реутова. Кирилл,
будто ощущая взгляд холодных глаз, оборачивается. Слегка тушуется,
но кивает бывшим друзьям в знак приветствия. Впрочем, те никак не
реагируют.
– Этот вирус, Рома, именуется
любовью, – говорит Адам с подчеркнутым снисхождением, не отрывая от
Реутова внимательного взгляда. – Инфицирование происходит
различными путями и, в целом, на сам процесс не особо влияет. Пока
проходит инкубационный период болезни, зараженные испытывают
блаженство и эйфорию, – лениво указывает карандашом на Реутова и
его подружку. – Жизнь – кайф! Понимаешь? За окном радуга, сиропный
дождик, забавное облачко, люди – добрые великаны… А потом… БУ-У-УМ!
– аффектируя объем сказанного, растягивает гласную и изображает
руками «взрыв». – Исход, затухание, разочарование, боль... И
человек полностью разбит. Ведь любить кого-то – значит признать,
что он лучше, достойнее, умнее тебя. Запомни это, Рома. Ибо любовь
– высшая мера духовной нищеты, – презрительно заключает Титов.
– Тебе-то, Тит, откуда знать? –
язвит Ромка.
Адам склоняет голову на бок и
указательным пальцем неторопливо трет бровь. Делает паузу, вынуждая
Литвина заерзать на деревянном сидении.
– Потому что, Рома, многих людей я
вижу насквозь, – произносит он невозмутимо. – Большинство – как
стадо, настолько однообразно и предсказуемо, что пропадает всякий
интерес как-то контактировать. Если посмотреть, все их мысли – в
глазах.
– Да уж… Ты гениальный ублюдок,
Титов.
– Без ложной скромности – так и
есть.
Преподаватель обрывает лекцию и
делает парням замечание, грозя в следующий раз без разбирательств
выставить за дверь. Но все находящиеся в аудитории знают, что это
лишь пустые слова. Администрация и преподавательский состав
академии, чрезвычайно дорожа щедростью своего мецената Терентия
Титова, закрывают глаза на любые выходки его сына.
