Воздух в карельском лесу был густым, как смола, пропитанным запахом хвои, влажного мха и чего-то древнего, острого – запахом камней, помнивших ледник. Пять фигур теснились вокруг костра, чей неровный оранжевый язык лизал темноту, отбрасывая гигантские, пляшущие тени на стволы. Катя подбрасывала сухую ветку, искры взвивались к звездам, как огненные мошки. Ваня, развалившись на походном кресле, тихо бренчал на гитаре, вылавливая из памяти обрывки песен. Маша, укутанная в плед, пристально смотрела в угли, будто читала в них судьбу. Лев, вечный двигатель, колол дрова с излишней энергией, его смех, громкий и чуть натянутый, разбивался о лесную глушь. Я сидел между Машей и Катей, чувствуя, как холод земли пробирается сквозь дно палатки, служащей нам подстилкой. Мы, пятеро студентов, бежавшие от городского шума к «Зеркальному озеру», были здесь всего сутки, а ощущение первобытной отрезанности уже висело в воздухе, плотное и немного тревожное.
Тишина между нашими разговорами становилась все глубже, значительнее. Не та тишина, что между словами, а другая – живая, наблюдающая. Даже гитара Вани умолкла. Именно в эту паузу, будто рожденную самой темнотой, он и появился.
Ни шороха, ни треска ветки. Просто кострище сжалось на мгновение, пламя пригнулось, и он был там, на краю света, отбрасываемого огнем. Не старик, но и не молодой. Лицо, будто вырезанное из старого дерева – морщины-трещины, глубокие и темные, глаза – два уголька, вобравшие в себя все черноту леса. Одет был просто, по-походному, но что-то было не так: куртка без единой царапины, ботинки без налипшей хвои, как будто он не шел по лесу, а материализовался из самого сумрака. В руке – длинная, причудливо изогнутая ветка, похожая на посох.
– Место хорошее, – произнес он. Голос был низким, шершавым, как кора сосны, и звучал так, будто шел не из глотки, а из-под земли. – Тихие воды близко. Спокойные… пока спокойные.
Лев, всегда первый на слово, фыркнул:
– А вы кто? Лесной дух проверять пришел, не забыли ли мы спички?
Незнакомец не улыбнулся. Его угольки-глаза скользнули по каждому из нас, останавливаясь на мгновение дольше, чем было комфортно. Катя невольно прижалась ко мне.
– Случайный путник, – ответил он, и в этом была доля правды, смешанная с непроницаемой ложью. – Вижу огонек, подумал – компания. Можно погреться? Историю расскажу. Старую. Про то, почему воду надо уважать… и бояться.
Он не ждал приглашения. Скользящей походкой, бесшумной, как падающая иголка, он приблизился и опустился на валун напротив меня, спиной к черной стене леса. Пламя осветило его лицо резче. Морщины казались не просто следами лет, а картой неизведанных мест. Он воткнул посох в землю рядом с собой, и ветка замерла, как страж.
– Знакомо имя Нарцисс? – спросил он, и его взгляд зацепился за отблески огня в темной глади чайника, висевшего над углями.
– Красивый парень, влюбился в себя, утонул, – бодро выдал Ваня, стараясь вернуть легкомысленную атмосферу. – Цветочек теперь в его честь. На уроке проходили.
Рассказчик медленно покачал головой. Тень от его посоха легла на песок, изогнувшись, как коготь.
– Красивый. Да. Холодный. Гордый. Как лед на этом озере поутру – блестит, но дотронешься – обожжет. Предсказание ему было: жить долго, «коль сам он себя не увидит». А девушки? О, девушки любили. Любили и гибли. Как та нимфа… Эхо. Голосом лишь осталась, эхом несчастным. Отвергнутая, она взмолилась к Немезиде. Знаете, кто такая Немезида? – Он наклонился вперед, и его шепот стал шипением сухих листьев под ногами невидимого зверя. – Гнев отвергнутых душ. Возмездие, что ходит по пятам. «Пусть же полюбит он сам, но владеть да не сможет любимым!» – выдохнул он слова проклятия, и на мгновение костер потух сильнее обычного, будто сжался от холода.
