Его руки, обветренные и шершавые, как наждак, впивались в ее бедра так, что обещали синяки фиолетовые, как спелые сливы. Каждым движением он демонстрировал грубую, животную силу, ломающую ее волю в щепки. Он не просто занимался с ней любовью – он брал ее, владел ей, как вещью, и с каждым толчком ее тело, предательское тело, отвечало дикой волной жгучего удовольствия, смешанного с отчаянным, до тошноты сладким страхом.
Она пыталась вырваться, но ее запястья были надежно зафиксированы над головой, в одной его могучей лапе. Взор ее метнулся вниз, и она увидела его – мощный, налитый кровью до синевы, весь влажный от ее собственного предательского возбуждения. Он входил в нее с глухим, хлюпающим звуком, откровенным и пошлым, и это зрелище – такое вульгарное и постыдное – заставляло ее сжиматься внутри еще сильнее, от чего по спине бежали мурашки стыда. Ей было пиздец как страшно. Но ее тело, тварь такая, трепетало и жаждало этого, выгибаясь навстречу.
И тогда в голове, глухо, будто из-под толщи воды, прозвучал голос. Низкий, хриплый, проступающий из самого дальнего, пыльного уголка памяти. Знакомый. До дрожи знакомый.
Нравится? Ты этого хотела. Так бери.
Голос звучал не в ушах, а прямо внутри черепа, и от него кровь стыла в жилах и одновременно бросалась в лицо, щеки горели. Это был не вопрос, а констатация. Констатация ее самого потаенного, грязного желания, в котором она боялась признаться даже самой себе, особенно самой себе.
Он снова двинулся, и это было уже не просто соединение тел. Это было наказание. И награда. Его мощь, вид его тела, входящего в ее податливую, мокрую плоть, и этот голос в голове свели все ее существо в одну точку невыносимого напряжения где-то в самом низу живота. Она зажмурилась, готовая наконец сорваться в блаженстве, которое уже пекло изнутри, как раскаленная лава.
Но вместо этого он резко выскользнул из нее. Сильные, жилистые пальцы вцепились в ее волосы, откинув голову назад. Перед ее глазами возникла та самая мужская сила, пульсирующая, грозная и с такой знакомой родинкой у основания. Она попыталась отвернуться, сжать губы, но было поздно. Грубо, без предупреждения, он проник глубоко в ее горло, заставляя ее давиться, задыхаться, слезы выступили на глазах. Воздуха не было. Только он. Его соленый, терпкий вкус, его подавляющее присутствие, его грубая сила.
И все это время в голове звучал тот самый насмешливый, знакомый голос: Бери. Все. Это твое. Ты это заслужила.
От удушья и переполняющих ее чувств – ужаса, стыда и дикого, непозволительного возбуждения – она проснулась.
Резко вскочила, судорожно хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Сердце колотилось, как сумасшедшее в клетке. Она была одна в своей постели. Утро. Тишина. Только стук в висках.
Она трясущейся рукой провела по шее – кожа горела, будто и правда обожжена щетиной. А низ живота все еще ныл от неудовлетворенного желания, напоминая о сне с пугающей, физиологической отчетливостью.
Марина пыталась отдышаться, уговаривая себя, что это просто сон, ебнутый сон. Но тогда почему ее тело помнило каждую деталь? Каждый шершавый прикосновение? И почему этот голос… он казался таким реальным, будто кто-то только что на ухо прошептал?
Ее взгляд, все еще затуманенный, упал на подушку рядом. На белой, накрахмаленной наволочке, прямо рядом с вмятиной от головы мужа, лежала короткая, темная, завитая волосинка.
Абсолютно чужая.
Тишина после взрыва чувств стала невыносимой. Она гудела в ушах навязчивым, монотонным звоном, в котором Марина слышала лишь эхо собственного неутоленного, разбушевавшегося желания. Воздух, еще недавно наполненный теплом его тела, теперь казался спертым и тяжелым, давящим на грудь. Она провела ладонью по простыне, по той самой вмятине, что хранила форму его бедра, и почувствовала, как по коже пробежала новая, более острая волна томления. Это было похоже на физическую боль – ноющую, сводящую с ума, сосредоточенную глубоко внизу живота, в той самой влажной, пульсирующей точке, что требовала внимания, требовала грубой силы.
