Ветер с залива нес по улицам стылую крошку, бился в обледенелые стекла и завывал в печных трубах так, словно оплакивал целый город. Петроград в эту зиму тысяча девятьсот восемнадцатого года напоминал гигантский морг, где замерзшие покойники еще пытались делать вид, что живы. Они ходили, кутаясь в немыслимые тряпки, стояли в очередях за хлебом, которого не было, и читали налепленные на стены декреты, в которых обещали будущее, пока настоящее отбирало последнее тепло. Алексей Рожин, бывший следователь сыскной полиции, а ныне – специалист по уголовным делам при революционном комиссариате, чувствовал этот холод не кожей, а костями. Он пробирал его до самого нутра, где вместо души давно уже поселился такой же ледяной сквозняк.
Стук в дверь был не стуком, а ударом. Резким, требовательным, не оставляющим сомнений в том, кто стоит по ту сторону. Не жилец, не сосед. Власть. Рожин нехотя открыл глаза. В комнате, которую он снимал на Гороховой, было едва светлее, чем под закрытыми веками. Серый, скупой рассвет едва просачивался сквозь заиндевевшее стекло, рисуя на стене узоры, похожие на трещины в старой кости. Воздух пах остывшей буржуйкой, дешевым табаком и одиночеством. Он медленно сел на скрипучей кровати, нащупывая ногами ледяной пол. Времени на сборы было мало. Те, кто так стучат, ждать не любят.
Накинув потертый, еще дореволюционного сукна пиджак на несвежую рубаху, он подошел к двери. На пороге стояли двое. Один, в долгополой солдатской шинели и папахе, сдвинутой на затылок, держал в руке винтовку с примкнутым штыком. Второй, помоложе, в кожаной куртке, скрипевшей на морозе, и с маузером в деревянной кобуре на боку, вглядывался в лицо Рожина цепкими, бесцветными глазами.
– Гражданин Рожин? – голос у кожаного был под стать погоде, резкий и безжизненный.
– Он самый, – Рожин кивнул, не приглашая войти. Незачем.
– Собирайтесь. Ваше присутствие требуется на месте происшествия. Срочно.
Рожин не стал спрашивать, что за происшествие. В этом городе каждый угол мог стать местом происшествия. Убийство, грабеж, обыск, расстрел – меню было обширным, но одинаково безвкусным. Он молча натянул стоптанные сапоги, надел тяжелое, латаное-перелатаное пальто, которое помнило лучшие времена, и водрузил на голову старую шляпу, поля которой упрямо хранили форму, сопротивляясь новой эпохе.
Улица встретила его порывом ветра, швырнувшим в лицо горсть колючего снега. Город был пуст и гулок. Редкие прохожие, похожие на серые тени, жались к стенам домов, стараясь как можно быстрее проскочить открытые пространства. На углах дымили кострами патрули, грея озябшие руки над чадящим пламенем. Их лица в неверном свете огня казались высеченными из камня. Рожина подвели к автомобилю, черному, угловатому «Руссо-Балту», который фырчал и отплевывался сизым дымом, словно больное животное. Такие машины теперь возили только тех, кто отдавал приказы, или тех, кому их предстояло выполнить.
– Куда едем? – спросил Рожин, усаживаясь на холодное сиденье.
– На набережную. Адмиралтейскую, – бросил кожаный, садясь рядом. Солдат с винтовкой устроился впереди, рядом с водителем.
Машина тронулась, подпрыгивая на обледенелых булыжниках. Рожин смотрел в окно на проплывающий мимо город-призрак. Величественные фасады дворцов и особняков, еще недавно блиставшие золотом и лепниной, теперь стояли темные, с выбитыми окнами, словно слепые старики. С их стен облезали не только штукатурка, но и целая жизнь, целая история. Теперь их пачкали аляповатые плакаты, призывающие к мировой революции и беспощадной борьбе с врагами. Врагом мог стать каждый. Достаточно было косого взгляда, неосторожного слова или просто приличного пальто. Рожин чувствовал себя реликтом, случайно уцелевшим экспонатом из музея свергнутой эпохи. Его опыт, его знания в криминалистике, его умение читать по следам и разбираться в человеческой гнили оказались нужны новой власти. Нужны, но не уважаемы. Ему не доверяли, за ним присматривали, его использовали, как отточенный, но чужой инструмент, который не жалко выбросить, когда надобность в нем отпадет.
