"Они не мстили. Они просто смотрели…"
Тени от костра плясали на заинтересованных лицах друзей, отбрасывая причудливые, почти живые узоры на стены палаток. Теплый запах хвои и сладковатый дым смешивались в ночном воздухе с тихим, гипнотическим потрескиванием поленьев. Илья медленно допил остатки какао, обвел взглядом притихший круг, и в его глазах, отражавших пламя, замерцал необычный, глубокий огонек – смесь знания и чего-то тяжелого. "Знаете," – начал он тихо, голос был чуть хрипловат, будто с трудом пробиваясь сквозь внезапно сгустившуюся тишину. Звук его слов казался громче на фоне притихшего леса. – "Сидим мы тут, дурачимся, звезды считаем… а место-то это…" Он намеренно замолчал, дав пространству вокруг впитать его паузу. Ночь словно прислушалась. Далекий крик совы прозвучал как ледяная игла. – "…место-то это не простое." Он ткнул носком ботинка в землю у края кострища. "Говорят, давным-давно, в самые темные, пропитанные страхом годы пятнадцатого века, именно здесь, на этой самой земле, где мы спальники расстелили… разыгралась жуткая, кровавая трагедия." Он почувствовал, как по его собственной спине, несмотря на жар костра, пробежал отчетливый холодок. Кто-то из друзей невольно поежился. "Пятерых женщин…" – Илья произнес это почти шепотом, наклонясь вперед, так что его лицо погрузилось в тень, а глаза горели из темноты. – "…таких же, как наши сестры, матери… соседки… сожгли тут заживо. На костре. Обвинили в колдовстве. Ведьмами назвали." Он замолчал, уставившись в самое нутро пламени, будто видел в его танцующих языках отголоски того адского огня, слышал отдаленные, искаженные временем крики. Ветер внезапно зашелестел листвой над головой, заставив несколько человек вздрогнуть и оглянуться. Тени за спинами стали казаться гуще, плотнее. "И вот…" – голос Ильи прозвучал резко, заставив всех вздрогнуть, – "…с чего все началось…"
Деревня Валаки, 1480-е годы. Раннее утро.
Туман, словно седое покрывало мертвеца, цеплялся за соломенные крыши Валаки. Воздух был влажен и тяжел, пропитан запахом сырой земли и дыма, осевшим в этих местах. В одной из хат, стоявшей чуть в стороне от кучки других домов, на краю темного леса, проснулась Ольга.
Лучи рассвета, бледные и робкие, едва пробивались сквозь запотевшее оконце, выхватывая из полумрака убогую обстановку: грубо сколоченный стол, лавку, печь-каменку, да икону в красном углу, темный лик которой казался особенно суровым в утренней мгле. Ольга, молодая еще, но с тенью ранней усталости в глазах, перекрестилась. Ее каждодневный ритуал начинался с молитвы. Неспешной, тихой, шепотом, словно она боялась потревожить не только соседей, но и саму тишину, нависшую над деревней. Она молилась за упокой души раба божия Андрея, мужа своего, сгинувшего три зимы назад в лесу – то ли зверь задрал, то ли лихой человек встретился, неведомо. Молилась за здравие односельчан, хоть и сторонились они ее порою. Молилась о мире для своей души, вечно мятущейся в одиночестве.
«Господи, помилуй и спаси…» – шелестели ее губы, а пальцы сжимали нательный крест, холодный от ночи.
Жила Ольга одна. Хата Андреева стала ее не утешением, а скорее напоминанием о потере и тяжкой доле вдовы. Молодость и красота – коса густая, как спелая рожь, лицо с высокими скулами и ясным взором – были здесь не благословением, а обузой. В деревне, где каждый на виду, где страх перед нечистым и гневом Божьим витал плотнее утреннего тумана, ее независимость и тихая печаль вызывали не жалость, а настороженность. «Даром что красавица, – шептались бабы у колодца, – да глаза у ней не наши, глубокие, знать многое видели… И живет одна, как сова лесная. Неспроста это».
