Ветер был солёный.
Как слеза, что долго не решалась упасть.
Море внизу – тихое, почти неживое, будто забыло, что умеет быть бурей.
Алиса стояла на вершине. Снег здесь уже растаял, но камни были холодные.
В руках – жестяная коробка, лёгкая, как пустота после слов «прощай».
В сумке – книга. Пустая. Страницы словно ждали.
– Ну вот, – прошептала она. – Дошла.
И разжала пальцы.
Прах исчез в воздухе – как дым. Как слово, не сказанное вовремя.
Море ничего не ответило. Оно никогда не отвечает.
А потом —
щелчок.
Хруст.
Как льдинка под каблуком.
Как кость, лопнувшая от времени.
Алиса вздрогнула.
Но уже не на вершине.
Не с ветром в волосах.
В городе. Утро которое пахло золой.
Огонь не торопился.
Он лизал страницы бережно, как котёнок – лапку, будто боялся обжечь слова,
которые Алиса когда-то берегла.
“Книги горят медленно”, – подумала она.
Слишком медленно.
Словно буквы цеплялись за воздух, чёрнели, сворачивались, пытались убежать от жара, но не от неё.
Это были записи – оставленные Дианой, её матерью.
Рецепты, пахнущие кореньями и бессонницей.
Зарисовки птиц, которых никто, кроме них, никогда не видел.
Сказки, неподписанные, непризнанные, неотпущенные.
И главное – слова.
Когда-то тёплые.
Теперь – вывернутые наизнанку. Холодные, как лекарство, которое не подействовало. Они звенели в голове, как медные монеты на гробовой крышке.
Она больше не слышала в них любви.
Только приказ.
Внушение.
Молчаливый страх.
И то самое «прости», которого не было.
Алиса бросала их в огонь – по одной.
Как судья.
Как дочь.
Как человек, которому осталась только зола.
Сначала пошёл в пламя травяной атлас, в котором между страницами лежали засохшие листья – базилик, мята, дурман.
Листья были старыми, как пролежавшие желтые страницы газеты.
А запах – не лекарственный.
Праховый.
Как если бы сама память сгнила и высыпалась на ладони.
Следом – восковая куколка.
«Хранительница», – говорила Диана.
Теперь её лицо поплыло, словно воск в стакане.
Глаза у куклы расплавились первыми.
Потом рот.
Он молчал. Как всегда.
А потом – рисунки.
Синие цветы, корявые стебли.
Подпись дрожащим почерком:
“Для мамы”.
Она тогда очень старалась.
Очень хотела, чтобы ей улыбнулись.
Пламя встретило рисунки с жадностью.
Чернила треснули,зашипели, спорили с ней.
Будто осуждали.
– Вот и всё, что ты мне оставила, – прошептала Алиса.
Голос был ровный, но в нём что-то дрогнуло.
Не горе.
Гнев.
– Пустоту.
– Страх.
– Людей, которые шепчутся за спиной.
Крестятся, когда я прохожу.
Плюют мне вслед.
Отводят взгляд, а потом всё равно говорят:
“Она – та самая”
“Дочка той, что с болот…”
“С ней лучше не связываться…”.
Дом матери обходят стороной.
Словно он живой.
Словно выдохнет яд, если войти не с той ноги.
А её саму —терпят или терпели.
Пока не выздоровеют.
Пока не умрёт старик.
Пока не схватит малярия.
Пока… не понадобится.
Последняя страница загнулась, дрогнула,
вспыхнула – и сгорела до кромки.
Осталась тонкая полоска пепла, похожая на крыло мотылька, что слишком близко подлетел к свету.
Небо над свалкой машин было серым, но дым сделал его почти чёрным.
Как будто кто-то стёр солнце пальцем.
Где-то каркнул ворон.
Второй – ответил.
Коротко, будто смеясь.
Словно знал больше чем надо.
Алиса отвернулась.
Пепел лип к волосам,
оседал на плечах,
будто чей-то взгляд.
Будто сама Диана стояла сзади.
Молча.
Как всегда.
Она шла медленно.
Мимо гнилых островов машин,
мимо сгоревших воспоминаний,
мимо самой себя.
А в спине —
звенело.
Зачем?
Зачем?
Зачем?
Звук.
Смех.
Запах.
Печёный хлеб. Корица. Жареный лук.
Человеческая жизнь.
Та, которая не сгорела.
Город жил.
Словно ничего не случилось.
Словно никто не умер.
Словно огонь – это просто способ согреться.
И это было обиднее всего.
Алиса остановилась.
Подняла голову.
Словно впервые увидела улицы,
