Плёнка, идущая по старому видеомагнитофону, не столько шумела, она дрожала, будто каждый кадр – это артерия, пульсирующая на грани разрыва, как если бы само изображение, захваченное случайной камерой в комнате, где ни время, ни свет не были постоянными, сопротивлялось чужому взгляду. Размытые пятна теней, накладывающиеся на лицо главной героини, которую звали Тея, казались то следом от руки монтажёра, то живой тенью, вылезающей из-под стола и замирающей, не решаясь выйти за пределы мерцающего экрана. В этом первом, едва различимом слое, как в зарифмованной тоске старой песни, раз за разом повторяется эпизод: Тея, не моргая, склонившись к старому столу, медленно, с пугающей внимательностью, вырезает ножницами из рукописной страницы фигуру – чей-то профиль, не то женский, не то детский, словно заранее знает, что этот силуэт никогда не будет завершён, что он всегда останется незаконченным, и лишь острие ножниц способно решить его судьбу.
Голоса за кадром идущие фоном, как сквозняк по коридору памяти, то усиливаются, то утихают, а когда снова становятся различимы, их интонации приобретают странную густоту, будто это не просто звук, а липкий страх, обволакивающий сам воздух в комнате.
– Кого ты действительно готова вычеркнуть? – этот вопрос звучит не как попытка узнать истину, а как вызов, как раскалённое железо, которым клеймят сомневающуюся душу.
Тея не отвечает. Она и не может, ведь в этот момент её губы сжаты так крепко, что на них белеет кожа, и в глазах нет отражения, лишь пустота, открывающаяся тому, кто слишком долго смотрел в тьму.
И всё же, сквозь мерцание кадра, сквозь рваный монтаж, когда появляется неясная тень в дальнем углу комнаты, чужое присутствие, не соотносящееся ни с каким из героев, ни с самой Тей, ни с её прошлым, ни с этим настоящим, по спине зрителя пробегает короткий, но неизбывный холод. Это не просто брак плёнки, не просто технический шум, нет – это свидетельство того, что у любого акта вырезания, любого «монтажа» есть своя цена, и она выплачивается не сразу, а по частям, вперемешку со слезами, с криком, который никто не услышит, потому что на видеозаписи его заглушает шуршание, похожее на дыхание чужого.
Параллельно с этим почти гипнотическим процессом вырезания, вспыхивают, как солнечные зайчики в темноте, другие, более ранние воспоминания, которые то налипают на плёнку, то исчезают, едва лишь зритель пытается их удержать.
Перед глазами внезапно возникает другой дом: детская, залитая мутным светом настольной лампы, запах пыли и бумаги, тяжёлые, чуть заржавленные ножницы, такие большие для детских ладоней, что, казалось, держать их можно было только вдвоём. Мать или бабушка, чьи лица никогда не запоминаются целиком, лишь голос и профиль, учит двух девочек – Тею и Леру вырезать бумажных кукол, аккуратно вести линию, не спеша, не торопясь, чтобы не надрезать там, где должна остаться рука, или платье, или даже крошечная улыбка, которую потом, чуть позже, они дорисуют на вырезанной фигуре.
Смех девочек лёгкий, звонкий, как если бы в этой комнате ещё не случилось ничего, что можно назвать болью или потерей, заполняет всё пространство. Лера всегда вырезает быстрее, у неё получаются целые семьи кукол: мама, папа, младший брат, собака, даже домик на длинных ножках, нарисованный по её фантазии. Тея же слишком долго задерживается на каждой детали, у неё ножницы застревают в самых тонких местах, и каждая неудача вызывает у неё приступ растерянности, почти страха, будто она не просто режет бумагу, а действительно кого-то отрывает от самого себя.
– Не бойся, если порвёшь, – шепчет Лера, наклоняясь, чтобы обнять подругу, – всегда можно склеить, всегда можно нарисовать заново.
