Город не спал. Он забывал.
Каждую ночь улицы сбрасывали названия, как змеи – кожу, оставляя на тротуарах шелуху выцветших табличек. Улица Тени становилась Переулком Забвения, Проспект Воспоминаний скручивался в Тупик Исправленных Судьб. Вера бежала по этим безымянным дорогам, и её шаги отдавались эхом в пустоте, будто кто-то шёл следом, подстраиваясь под её ритм.
Витрина булочной «Таня» отражала её силуэт с опозданием на три секунды. Вера остановилась, переводя дыхание, и её отражение – в том же потрёпанном пальто, с тем же узлом волос, туго стянутых на затылке, – продолжало движение. А потом улыбнулось. Широко, неестественно, как кукла, у которой дернули за нитку.
– Красиво, – хрипло пробормотала Вера, сжимая в кармане лезвие. – Только зубы у тебя жёлтые. У меня таких нет.
Отражение прикрыло рот ладонью, плечи дёрнулись в беззвучном смехе. В витрине замигал свет – и оно исчезло, оставив после себя мутное пятно, будто стекло вспотели изнутри.
Булочная пахла тёплым тестом и корицей, но под этим – едва уловимым – сквозила химическая горечь. Как в больнице, где стирают память.
– Вера! – Таня, хозяйка заведения, вынырнула из-за прилавка, вытирая руки о фартук, испещрённый пятнами неизвестного происхождения. – Опять от Корректоров?
– От себя самой, – Вера плюхнулась на табурет, сгребла со лба прядь волос. – Меня в зеркале сейчас передразнивали.
– А, это новые. – Таня махнула рукой, доставая из печи противень с румяными пирожками. – Вчера у Лёшки из мясной лавки отражение вообще язык показало. Прям как в детстве, помнишь?
Не помню, – хотелось ответить Вере. Но она лишь стиснула зубы.
– Бери, пока горячие, – Таня пододвинула тарелку. – С вишней. Твои любимые.
– Я не люблю вишнёвые, – автоматически сказала Вера.
– Любила, – поправила Таня. – До того, как тебя стёрли.
Пирожок обжёг пальцы. Первый укус – сладкий, с кислинкой, точно, как в детстве, которого у неё не было. Второй – горький. Вера замерла.
Чужое воспоминание вползло в сознание, как чернильная клякса.
Больничный кабинет. Стены – белые, слишком белые, будто вылизанные. Человек в маске наклоняется над ней, в руках – инструмент, похожий на пинцет, но с иглой на конце. «Не бойся, – говорит он. – Это всего лишь корректировка». Игла касается виска. Боль. Белый свет. А потом…
– Вера?
Она дёрнулась, выронив пирожок. На полу образовалось жирное пятно в форме карты неизвестного города.
– Что там было? – Таня наклонилась, её голос стал тише. – Чьё воспоминание?
– Моё, – прошептала Вера. – Там… меня стирали.
Тишина. Даже часы на стене замерли, их стрелки дрожали, будто боялись сделать следующий шаг.
– Ты уверена, что это твоё? – Таня осторожно подняла пирожок, завернула в салфетку. – Может, просто похоже?
– Я помню, как забываю, – Вера засмеялась, и смех её был похож на треск ломающегося стекла. – Это как-то слишком даже для Архива.
За окном что-то упало – может, табличка с названием улицы, может, очередной кусок реальности. Таня вздрогнула, бросила взгляд на дверь.
– Тебе нельзя здесь задерживаться. Они уже знают, что ты в городе.
– Кто?
– Все, – Таня сунула ей свёрток с пирожками. – И твоё отражение – тоже.
Вера заторопилась к выходу, но у двери обернулась:
– А что было в остальных пирожках?
Таня улыбнулась, но глаза остались грустными:
– Чьи-то чужие счастья. На вес золота.
На улице ветер сорвал с крыши листок календаря – он закружился в воздухе, прежде чем упасть к ногам Веры. На обороте детскими каракулями было нарисовано: она держит ключ, а её глаза пусты.
