Книга 20
Глава 1. Черновик, который писалcя слезами
Я не помню, в какой момент именно мои пальцы потянулись к ручке. Может, это было в ту самую ночь, когда дождь стучал по подоконнику так навязчиво, будто пытался пробиться в мою тишину. Или в тот вечер, когда всё вокруг кричало о твоём отсутствии, а я, устав от этого беззвучного вопля, решила, что должна выговориться хоть бумаге. Я знала, что тебе эти слова никогда не будут адресованы напрямую, и всё же писала, как будто они способны пройти сквозь километры, время и твои равнодушные глаза, чтобы хоть на секунду задеть что-то внутри тебя.
Чернила ложились неровно, буквы плыли, и я понимала – это не из-за дрожи в руках, а потому что слёзы мешали видеть строчки. Каждое слово было не просто словом, а попыткой вытащить из себя что-то застрявшее, что так долго давило на грудь, что я уже забыла, как дышать свободно. Я не выбирала эти фразы – они сами рождались, вырывались, падали на бумагу тяжёлыми каплями.
Я начинала писать с простого – «Привет». Как будто ты сидел напротив, и я могла снова встретиться с твоим взглядом, который когда-то умел успокаивать. Но дальше всё превращалось в хаос. Я не могла решить, с чего начать – с боли, с обиды, с благодарности или с того вечера, когда я впервые поняла, что мы тонем. Письмо рвалось в разные стороны: то я пыталась объяснить, как именно ты ранил меня, то вдруг вспоминала наш первый смех, как мы стояли на мосту, и ветер путал твои волосы, а ты говорил, что счастье – это просто.
Но счастье оказалось слишком хрупким, и я всё это время пытаюсь понять – оно сломалось само или ты его уронил. Может, я сама подставила руки и позволила ему выскользнуть. В черновике я призналась, что много раз репетировала в голове разговор, которого так и не случилось. Я пыталась подобрать слова, которые будут звучать спокойно, без слёз, без дрожи. Но каждый раз внутри меня поднималась такая волна, что я тонула в ней ещё до того, как успевала открыть рот.
Я писала о том, как мы стали чужими ещё до того, как разошлись. О том, как сидела напротив тебя за ужином, а между нами была стена, которую невозможно было пробить ни словами, ни прикосновениями. Я вспоминала твои глаза – не те, в которые я влюбилась, а те, холодные, усталые, которые больше не видели во мне ничего, кроме привычного силуэта. Ты больше не замечал, когда я меняла причёску или когда мои руки дрожали от усталости. И я перестала ждать, что ты спросишь, как я.
Письмо превращалось в реку. В нём были и крики, и шёпоты. Я писала, что ты был моим домом, а потом стал местом, где я не могла оставаться. Я признавалась, что ненавижу тебя за ту пустоту, которую ты оставил, и всё же продолжаю хранить в телефоне наши старые фотографии. Я злилась на себя за то, что, перечитывая их, я всё ещё улыбаюсь. Как можно одновременно ненавидеть и любить? Как можно так яростно рвать связь и в то же время тянуться к ней?
Черновик не знал логики. В нём не было аккуратных абзацев, ровных предложений. Это был поток – живой, рваный, с острыми краями, которые резали меня саму. Я писала, как вспоминала ту ночь, когда мы молчали так долго, что даже звук часов стал оглушающим. Ты лежал спиной ко мне, и я помню, как тихо считала вдохи, пытаясь угадать, спишь ты или просто не хочешь слышать меня. Тогда я впервые поняла, что мы уже не «мы».
Я признавалась в том, что всё ещё иногда слышу твой смех, когда прохожу мимо того самого кафе, где мы сидели в первый раз. Что иногда мне кажется, будто ты идёшь за моей спиной, и я оборачиваюсь, но там – только пустая улица. И каждый раз я чувствую этот укол – почти физическую боль, как будто сердце напомнило, что оно всё ещё помнит твой ритм.
